— Экак обкорнали пашню-ту,— сказал он,— сажень на закраек! Это пудов шестьдесят... Хоть бы обпахали перед жатвой. Или специально мак посеяли? Сорняки же.
— Ты чего к нам? — спросил Филиппушка.
— Посмотреть захотелось. Помирать скоро надо.
Филиппушка приценился к нему и решил:
— Надо.
Хотя Федор и выглядел еще крепким, как сутунок, и коротко стриженные волосы курчавились, белопенились над красной мордой, но лицо уже неподвижное, а это значит все, крышка. Так вот гриб-красноголовец стоит иногда на поляне и большой, и красивый, и с виду крепкий, а тронь его — дерьмо одно.
— Посмотреть, значится? Смотри, смотри... Посмотреть есть что, да не твоими бы глазами... А остаться, случаем, не думаешь?
— Видно будет. Может, и останусь.
— Уезжай лучше. Чужой ты, и все тебе здесь будет вчуже. Без тебя жили, без тебя и дальше проживем. Бельмо на глазу нам ни к чему. Закраек ему не понравился! Агроном-то, поди, умнее тебя. А цветок — он кому мешает? — Филиппушка сорвал маковый цветок, полюбовался его живой алостью, потрогал бесчувственным пальцем черный ободок тычинок, погладил лепесток. — Шелк да и только. А ты — сорняки-и! Красота земная, а не сорняки. Всякому глаз порадует. Тебе этого не понять. Красота не для тебя. Вашему брату одно — деньги. Верно?.. Молчи-ишь!.. Верно, чего там. Ты, поди, ничего красивше денег и не знаешь. А человек без понятия красоты — тьфу! Наплевать и размазать. Сорняки-и!
— Сорняки и есть,— упрямо возразил Колюхов.— Красота если на огороде, в палисаднике. А в поле вред один. Красота свое место знать должна. Мак, он землю сушит, пшенице росту не дает. А отвей его попробуй! Цена хлебушку уже не та. Ты не крестьянствовал, не знаешь... Или заставили научиться в колхозе?
Филиппушка промолчал, выбил о носок стоптанного сапога трубку, долго вминал в нее новую порцию табаку, зеленого, с крупинками казенной махры, и только когда трубка со свистом и вспыхиванием снова зачадила, лениво ответил:
— В колхозе я другими делами ворочал. Пахать — что, любого за трактор посади и поваливай. А ты вот жизнь построй так, чтобы любой мог сесть за него — это друго дело! Теперь все машины, везде машины, никто пупа не надрывает. Вот какая, Колюхов, жизнь пошла. А ведь ее строить надо было. И мы построили. Это тебе не закрайки пахать.
— Трепло ты, Филипп. Стро-оили!.. Много ты настроишь. Такие, как ты, не строят. Рушить мастера. А строить — нет. Строят люди основательные. Повидал я таких, как ты, строителей. Насмотрелся под завязку. За что ни возьмутся, все боком выходит. Отхожее место толком построить не можете, а уж жизнь...
Ан построили! Колхоз был не из последних. Теперь совхоз. Каждая изба — полная чаша. Пустых щей не хлебают. От мяса морду воротят.
— И у тебя чаша?
— Я другой резон. Мне богатство ни к чему. Закваска другая. С малолетства эту собственность терпеть ненавижу.
— Врешь. Всегда кричал, что ничего тебе не надо, а сапоги у Матвея Брусницына кто из рук вырвал, да тут же и натянул при нем на ноги? Не помнишь? А я помню. Разоришь кого, так что твоя сорока на гнездо, все домой тащишь. Не на-адо! Еще и как надо... Только не подают больше. Кончилась ярмарка. А работать не приучен. Вот и сосешь трубку, и от шкуры твоей вонь, как из сапога. А про красоту талдычишь. Она, парень, красота-то, трудом дается. Будь все такие, как ты, соли бы не было.
Они не ссорились, говорили мирно, рассуждающе, как будто все сказанное относилось не к ним, а к кому-то далекому. Видно, прогорели у обоих страсти, когда-то сжигавшие их души и опалявшие тех, кто был рядом, резкие сегодняшние слова сделались только глухими отзвуками слов давнишних, горячечных, и ранить не могли.
— Поди, мало в Сычовке годков-то наших осталось? — спросил вдруг ни с того ни с сего Колюхов.— Да их и было мало,— ответил ой сам себе,— сперва германская, потом гражданская, потом так сколь пропало, ну, а Отечественная та уж вовсе подмела... Ты воевал?
Не взяли. Здоровье не подошло.
— Зато жив остался. Оно и ладно.
— Просился — не взяли. Здоровье, говорят, да и годы. А так бы повоевал! Мы ведь не стареем, вся наша жизнь, как говорится, в огне. Беречь себя нам не пристало. А смерть что? Смерть, она, если с полетом, многих других жизней стоит.
— А не знаешь, Пелагея, сестра моя, жива еще? — опять перескочил через разговор Колюхов. — Семь лет не переписываемся. Оно и раньше в пятилетку получить писульку — и ладно... Так жива?