Савось вспоминает болотистые мхи, дождь, холод, одиночество, вспоминает Перекрышкина, что так и остался на шоссе ждать машину, наотрез отказавшись завернуть в колхоз.
— Нет, тата, — говорит он. — Завтра я себе соберу, а эти пусть будут тетке, — я же обещал ей.
— Ничего, — отвечает отец, — день вдвоем были на холоде, так что в самый раз...
С этими словами отец подтягивает к себе кошелку, берет у матери нож, садится на скамью и начинает чистить грибы, бросая их в ведро с водой.
— Тата, — говорит Савось. — И не стыдно вам? Я завтра себе соберу.
— Завтра будет завтрашнее, — отвечает отец.
— Ну, тогда знаете что? — неожиданно злится Савось.— Тогда к черту всё, подавитесь вы этими грибами!
Слова вырываются как бы сами собой, а Савось стоит некоторое время как вкопанный. Сказать такое самому отцу!
Отец сидит, раскрыв рот от удивления. Наконец спохватывается.
— Что? Что ты сказал? — злобно кричит он. — Я его обуваю, учу, а он — вон чем платит? Замолчи, чтоб я не слышал больше такого. Яйцо курицу не учит, — запомни это! Соп-пляк... Сейчас же проси прощенья!
Савосю становится страшно от грозного окрика отца — впервые он сказал ему такое. Всегда слушался, всегда соглашался и вдруг на тебе — не выдержал. И хотя краска стыда заливает лицо, но Савось молчит.
Тогда отец кричит еще более грозно:
— Проси прощенья, байбак, или я тебя так отлуплю, не посмотрю, что в женихи выбиваешься!
И Савось, спохватившись, просит:
— Простите, тата...
— То-то же, — вздыхает отец, садится и снова начинает перебирать грибы.
Савось молчит. Теперь ему становится обидно за самого себя. Молча он взбирается на печь и начинает думать. Плывут перед глазами пуща, лиса, славный парень Перекрышкин, ласковые глаза Тамары Куприяновой.
— Иди ужинать, — зовет отец.
Но с печи никто не отвечает.
— Спит, — говорит мать. — Пусть поспит, уморился. Что это? Слышишь? Он будто разговаривает.
С печи действительно доносится голос Савося. Голос с переливами, возбужденный.
— О боже, что это с ним? — тревожится мать и подается на печь.
А Савось тем временем говорит, называя какого-то Перекрышкина, Нину, Тамару, тетку Авдотью...
Мать прикладывает к его лбу руку и в тревоге говорит:
— У него же температура, отец. Лоб весь горит...
А Савось тем временем идет и идет по грозной пуще, все сильнее ощущая тяжесть в натруженных ногах, мокрый горячий ветер, большую обиду на себя и жалость к себе.
Кирик
1
За Днепром, среди лозняков, гудели тракторы и стрекотали косилки. Кое-где уже сгребали в копны сухое сено, слышались голоса, смех и песни. Изредка через Днепр проплывала лодка; в ней обыкновенно весловали двое: один рулил на корме, второй греб, остальные ничего не делали, ждали, когда их перевезут. Пахло травой и цветами, свет под ясным небом был огромен и бесконечен.
На этой стороне Днепра, на высоком берегу, играли дети. Их было пятеро — четыре мальчика и девочка. Среди них бегал загоревший, курносый Янук в коротких черных штанишках и белой рубашке, с пестрой тюбетейкой на голове. Дети подражали в своих играх взрослым — мальчики косили сено, а девочка, которую звали Ниной, готовила им обед — лепила из глины коржики и пекла их на солнце. Заводилой был одногодок Янука — Кирик, который выглядел старше своих товарищей и которого вот уже второй день безуспешно ловила мать, чтобы остричь взлохмаченную голову. Кирик никак не давался, ему казалось, что нестриженый он похож на взрослого, а ему очень хотелось быть взрослым. Вот и сегодня он убежал от матери, не завтракая. Мальчишки «косили» косами и шли один за другим — сначала Кирик, потом еще двое, а уже в конце шел Янук. У них в руках были довольно прочные палки, и когда они взмахивали ими, то легко сбивали нежный конский щавель, и получалось нечто вроде покоса. Работали они долго и прилежно, наконец Кирик подал команду.
— Хватит! — сказал он, вытирая ладонью вспотевший лоб. — Теперь сено пусть сохнет, а мы отдохнем. Идемте, я вам запишу по трудодню.
Мальчики уселись в тени, под кустом, а Нина поднесла им испеченные коржики. Кирик уже принялся было записывать трудодни, как вдруг в «скошенной» траве запел кузнечик. Кирик сначала послушал его песню, потом быстренько пополз на четвереньках к прокосу, притаился на миг, затем прыгнул, и кузнечик оказался у него в руках. Это был большой зеленый кузнечик с желтоватой, как на шарнире головой и блестящими глазами, — кузнечик-певун, которых немало возле Днепра в пору сенокоса. Кузнечик начал перебирать ногами, стараясь вырваться, а Кирик радостно закричал: