— Поймал! Глядите, хлопцы, какой! Если ему подставить палец, он сразу выпускает яд. Хотите, я этого кузнечика съем, — неожиданно произнес он.
Это было сказано не потому, что он действительно хотел съесть кузнечика. Так всегда говорил дома дед, когда он приходил откуда-нибудь, а малыши баловались в хате. Тогда дед делал большие глаза, широко раскрывал рот, в котором не хватало зубов, расставлял руки и ноги и говорил хрипловатым басом: «А вот я вас съем. Будете плакать? Говорите, будете кричать и плакать?», а сам шел на них, и хотя малыши знали, что это шутка, однако разбегались и скрывались кто куда.
Так сделал и Кирик. Он вытаращил глаза, расставил ноги и пошел на своих дружков, повторяя:
— Хотите, я его съем?
За Днепром все еще гудели тракторы, пели девушки, сгребая сено, квакали лягушки, и ветер приносил оттуда запах скошенной травы, рыбной чешуи и стрекот кузнечиков. Где-то там работал и отец Кирика — заядлый рыбак, человек высокий, широкоплечий, с головой как арбуз. Он однажды не побоялся даже потягаться на сцене с борцом, когда из города приезжал в колхоз цирк. Как только выпадала свободная минута, отец Кирика пропадал на Днепре, удил рыбу.
— Хотите, я его съем? — снова выкрикнул Кирик, видя, что его одногодки совсем и не собираются от него удирать, как это делали малыши перед дедом.
Мальчишки только засмеялись, а один из них сказал:
— А вот и слабо!
— Слабо! Слабо! — закричали в один голос дети.
Надо было видеть, что сталось после этого с Кириком. Он стоял с кузнечиком в руке, а на его лице были и стыд и страх. Губы его все больше опускались, из глаз вот-вот брызнут слезы. Он понимал, что сказал непоправимые слова, что из-за них можно лишиться авторитета и тогда уже, пожалуй, никогда не быть ему заводилой среди ребят. Кирик мучился, а дети, не замечая его страданий, хлопали в ладоши и кричали:
— Слабо! Слабо!
Неожиданно выражение лица у Кирика начало меняться. Исчезла растерянность, повеселели глаза. Кирик раскрыл рот и — хоп! — проглотил кузнечика. Целиком, даже не пожевав. Дети стояли и растерянно смотрели на него, а Кирик сначала усмехнулся, а потом захохотал во всю силу.
— А вы говорили — не проглочу, — с гонором произнес он.
— Мы шутили, — ответили за всех Янук и Нина.
Но вдруг Кирик присел. Потом и совсем лег на землю и скорчился. Лицо его сразу побелело, а глаза стали страдальческими.
— Ой, живот! — простонал он. — Кузнечик ворочается в животе!
Напуганные дети молча обступили Кирика, и только Янук сказал:
— Ты, Кирик, не выдумывай...
— Чего мне выдумывать, я же его живым проглотил, — сказал Кирик. — А он, кузнечик, знаете какой? Его если наколоть на иголку для коллекции, так он двое суток еще будет жить. И яд пускает. Ой, не могу! Позовите доктора. Иначе мне конец!
Один из мальчиков выскочил на дорогу и остановил запыленный грузовик. Шофер долго ждал, пока дети подвели съежившегося, побледневшего Кирика. Он согласился отвезти ребят в первую бригаду, где находился медицинский пункт.
— Там вашему Кирику промоют живот, и будет он парень на все сто, — сказал шофер, выслушав ребят.
Кирик неуклюже забрался в кузов и сел, подобрав под себя ноги. Из его глаз текли слезы, так как ему все время казалось, что он помирает. Вслед за ним забрались в кузов остальные дети.
Грузовик тронулся и мягко покатил по дороге среди необъятного моря хлебов. Загрустившие было дети молчали. Нина не могла глядеть, как Кирик мучается, и жалась к Януку. И вдруг все в кузове отчетливо услышали пение кузнечика.
— Цирик-цирик! — пропел он и затих.
Проехали с полкилометра, и снова:
— Цирик-цирик!
Кирик удивленно поглядел на свой живот, а потом поднялся, выпрямился, прошелся по кузову, держась за борт, и спокойно заявил:
— Уже можно и не ехать в больницу! Мне совсем не больно, и он уже не шевелится. — С облегчением вздохнул и застучал кулаком по кузову автомашины, чтобы она остановилась.
Кузнечик больше не пел.
Машина пошла дальше, и дети остались стоять на дороге.
— Ну что, не болит? — спросил один из мальчишек, пристально глядя на Кирика.
— Ни капельки, — ответил Кирик. — Он умер, кузнечик, вот и болеть перестало. Теперь уже не страшно. А вы слышали, как он пел у меня в животе? Я сижу, а он ворочается там, ворочается, а потом как запоет!
— Неправда, — сказал Янук. — Это тебе показалось.