Так вот оно что! Вот почему новичок про царя-батюшку рассказывал! Да про богатых, которые как сыр в масле катаются, да про бедных, что по белу свету горе мыкают. Ясное дело, он хорошей жизни хочет для бедных. Для несчастных и обездоленных — таких, как Иов, как он сам!.. А бумага, что показывал пристав, не та ли это самая листовка, про которую с таким страхом говорил давеча в деревне староста? Не иначе она!
— Так, говоришь, не видел? — повторил пристав.
— Нет, паночку, не стану врать, — еще более убедительно сказал Иов. — Что-то не помнится, чтоб он такое показывал.
— Ну ладно. — Пристав полоз в ящик стола. — Видишь вот это?
Иов от изумления разинул рот. В руке у пристава было двадцать пять рублей. Всего один раз в жизни Иов и видел такую крупную бумажку.
— Это двадцать пять рублей, — сказал пристав. — Я их тебе отдам.
— За что, паночку? — еще больше удивился Иов.
— Деньги тебе в хозяйстве пригодятся. На женитьбу тоже. А за это будешь говорить всем, что видел в смолокурне такие листки, как я тебе показал. Понял? На суде тоже скажешь.
— Ой, паночку, нет, — замотал Иов головой. — Хоть и нужны деньги, а греха на душу ни за что не возьму. Буду сидеть и год, и два... А деньги нужны, паночку, ой как нужны! Вы бы, паночку, мне их просто так подарили. А?
— Что-о?! — в ярости заревел пристав и хватил кулаком по столу. — Видали такого — греха боится! За царя постоять не хочет! Ты у меня на карачках ползать будешь! Эй, молодцы!
Как из-под земли выросли полицейские, поволокли, награждая Иова тумаками...
И снова потянулись дни за днями. Однажды он вскочил от скрежета замка. Видит — в дверях стоит знакомый полицейский.
— Выходи!
Вышел Иов и направился знакомой дорогой — в кабинет пристава.
— Не туда! — гаркнул полицейский. — Вовсе убирайся!
— А торба? Торбу отдайте!
Вышел Иов на городскую улицу. Солнце светит, люди куда-то торопятся, старушка огурцы несет — известное дело, самое лето, жатва. Радостно стало. Не сказал. Выдержал. На деньги тоже не польстился. Ох, до чего же хорошо! Теперь, может, и нового смолокура выпустят...
И все же печать тяжелой задумчивости и разочарования в чем-то лежала на его исхудавшем лице.
Упырь[2]
1
В дали и от города, и от больших сел, и от Днепра, где можно увидеть и парусник, и челн или лодку, а теперь и пароход, в темном глухом лесу жил у нас одноглазый Рыгор Упырь, человек прижимистый, тугой на ухо, с лицом багровым, что сырое мясо, с пустой глазницей вместо левого глаза, с толстым, похожим на подосиновик, носом, с усами, как у затравленной крысы, — ни дать ни взять лесной оборотень в высокой, надвинутой на лоб шапке-магерке, из-под которой над правым ухом торчит кресало, над левым — трут. В домотканых штанах и продранной на локтях куртке с плеча управляющего, в крепких, ладно скроенных чунях, всегда с кожаной сумкой на левом боку и ружьем-двустволкой за правым плечом — вот таким предстает он по рассказам седого деда Мартина, которому в свою очередь бог знает когда поведал обо всем этом церковный староста, лежебока и выдумщик Марк Нуда. Тот за свой длинный язык был хорошо известен в городке.
Единственным своим глазом смотрел Упырь на мир сурово, ко всему пристально приглядывался, словно ища что-то, и однажды, когда он зашел по делу к пану Друцкому, старшая горничная тут же выгнала его вон: уставился Упырь на ее платье, да так и не мог оторвать от него взгляда...
Служил он у помещика лесником. Выгода от такой службы большая. Барщину отбывать не нужно, начальство от тебя далеко, а в лесу — и дрова, и ягоды, и грибы даровые. Что еще надо! А Упырь, рассказывал Нуда, сидит себе в лесу при своих хоромах и ноет:
— Как ты будешь жить — не хватает дров!..
И весь день бранится с женой, зачем она столько дров изводит.
Посидит посторонний человек, послушает — и уже готов за черпак воды кланяться Упырю чуть ли не в пояс.
Прядет сын обедать, только возьмется за ложку, как Упырь принимается пилить:
— Ишь ты, черт заядлый! Всю полосу вспахал! Молодчина, мг-гм! Это ж не шуточки: тут до вечера не управишься, а он к обеду успел! Видал, руки дрожат! Мг-гм! Сопляк! И коня на пастбище сводил. Какие уж тут шуточки! Борщ, борщ не разливай, не видишь, на стол капает? У, ирод! — и отшвыривает пинком ноги тощего облезлого кота.
Ворчит до тех пор, пока сын не схватит свою миску, ломоть хлеба и не выбежит во двор, к поленнице дров, — там и обедает. А кругом шумит лес, весь заваленный сухостоем, такой густой, что в нем и не услышишь человеческого голоса.