— Неправда, — вдруг говорит Ганна. — Мать, Цупрон, не больная, только она к тебе не поедет. Не поедет потому, что ненавидит таких, которые бросают колхоз и бегут, где легче. И передавала, чтобы ты одумался и возвращался, — ведь она одна, старуха. И просила еще узнать, что ты думаешь. Вот!
Цупрон мрачнеет. Рука, которая держит материн узелок, заметно дрожит.
— Подождите, — говорит он и вынимает из узелка записку, написанную Рыгором Дроздовым.
Долго и внимательно читает ее, время от времени шевеля губами. Ганна знает, что написано в записке. Там написано, что негоже оставлять одну старую мать, которая родила, вырастила его, что до добра не доведет Цупрона вот такая жизнь, что колхоз становится богаче, работы много и каждые руки на учете. Может, он одумался бы, бросил бы этот ресторан, бросил допивать остатки водки и все же вернулся. Мать ведь ждет его!..
— Та-ак! — тянет Цупрон и поглядывает на Ганну. Но взгляд его задерживается не столько на ней, сколько на ее платье. — Дела! — снова выдыхает он, вспомнив комсомольские собрания и несколько заседаний правления колхоза, куда, как и других, его вызывали еще до случая на мостку. Осоловелыми глазами он осматривает ресторан и спрашивает: — Кто записку писал?
— Рыгор Дроздов, — отвечает Ганна.
— Ну оно и видно. Мать такое не написала бы.
— Нет, Цупрон. Это просьба матери, ее слова написаны, — настаивает Ганна.
— У нас всегда крайности, — говорит Цупрон, видимо повторяя чужие слова. — Всегда ребром, в тупик. Либо туда, либо сюда. Не вернусь я в деревню. Я работаю там, где нравится, и матери за это обижаться на меня нельзя. Так и скажите. И я на нее не обижаюсь. За что же?
И он упирается глазами в женщин и опять глядит на Ганну. «А этот Митька Точила не дурак, — рассуждает между прочим он. — Нюх у него, как у борзой. Ишь ты, и под тряпьем смог высмотреть такую пригожуню!»
Нет, не любит он Митьки Точилы!..
8
После ухода Зотыка Центнера, Вольдемара Лусты и Цупрона Митька Точила вконец загрустил. Проплывали перед глазами не так далекие школьные годы. Тогда он часто выходил за околицу, останавливался возле Днепра и долго там простаивал. А иной раз брал удочку и забирался в кусты удить окуней. Вот так однажды удил он под высоким глинистым берегом, а рыба что-то не клевала. Сидел-сидел Митька да и решил, наконец, перебраться на другое место. Не спеша смотал удочки, забрал банку с червями и только отошел от того куста, что над кручей, как весь тот берег и куст, и то место, на котором сидел, — вдруг рухнул вниз, оголяя размытый глинистый пласт. Тысячи пудов земли на глазах удивленного Митьки сплыло в Днепр. Сплыло и закружилось и начало оседать на омутах так, что торчала несколько минут из воды лишь вершина высокого лозового куста, который все еще не хотел проститься с родным берегом. А Днепр бушевал, бурлил, гнал свои воды. Куст, вырванный им из земли, вдруг выплыл на середину и вскоре затонул.
Митьку не только поразило все это. Его очаровала суровость реки, ее таинственная сила, которой прежде он совсем и не замечал. Вот тогда впервые и появилась мысль пойти работать на пароход или на катер. А поскольку учился он довольно посредственно, то мысль эта все сильнее и сильнее занимала его.
Во время весенних экзаменов он вдруг бросил школу и поступил на курсы мотористов при Днепровско-Двинском пароходстве. Через полгода Митька был на практике, а потом его назначили на катер. Возили на прицепах баржи, плоты, и за короткое время Митька еще крепче сжился с рекой.
Еще до случая на мостку его вызывали в правление. Председатель колхоза Илья Максимович Костюкевич — недавний редактор областной газеты, человек пожилой, лысый, с прядями седых волос за ушами, в очках с необыкновенно тонкой позолоченной оправой — просто и в упор спросил у него:
— Почему не работаешь?
Митьке нечего было ответить, и он промолчал. Тогда Костюкевич встал из-за стола и начал ходить из угла в угол, потирая руки, как это всегда он делал, когда начинал волноваться.
— Нет, вы поглядите на этого парня. Матрос! — и он многозначительно поднял вверх указательный палец правой руки. — Плечи — косая сажень, — и он развел в стороны руки, показывая эту сажень, — кулаки пудовые, шея бычья, а не работает. Мать, старуха, ходит ежедневно в поле, а этот силач, а в действительности лодырь, отлеживается. Не работает — и все тут! У Центнера в магазине околачивается, с Центнером пьет, с Лустой да с Цупроном на танцульки ходят — и чихал он на колхоз. Нет, брат, товарищ Точила. Так не пойдет! Работать заставлю! А не будешь работать — в административном порядке выдворю из материной хаты. Составлю протокол, весь колхоз подпишется, и, как без определенного занятия, сдам в милицию. А дойдет дело до суда — у меня все в свидетели пойдут. Не хочешь тут работать — пожалуйста, работай на Колыме. Там тоже земля и тоже люди. Но не хочется мне этого делать, парень ведь ты — от души говорю — больно интересный. Ну, балуешься, так я и сам некогда был таким — знаю, понимаю. Но, дружок, хватит! Пора, как говорят, и за ум браться. Чтоб завтра же был в поле!