Митька после такого разговора хотя и вышел на двор красный, как вареный рак, и потный, однако ни назавтра, ни во все последующие дни на работу не пошел. После заметки в «Нашем еже» его вызывали в правление еще раз, но Митька, вспомнив, с кем будет иметь разговор, махнул в отчаянье рукой и сказал сам себе:
— Не пойду!
После бегства Центнера, Вольдемара и Цупрона ему передали, что Костюкевич написал на него большущий протокол и всех, кто заходит к нему, просит подписаться под протоколом. Митька и после этого не вышел в поле и с нетерпением начал ждать своего печального конца. Вот в это время ему и казалось, что его судьба похожа на судьбу смытого рекой куста. Бессонными ночами выйдет Митька в поле, вслушается в тишину, надышится полевым воздухом и заведет песню:
Звезды перемигиваются и в самом деле будто шепчутся. Седеет в низинах туман. Митьке начинает мерещиться, что его жизненный путь пролег сквозь этот туман. Хочется распластаться на земле и, ощущая ее, заплакать, как бы раствориться в ней и дремать в вечном покое, как это небо, как сама она, земля. Раствориться и чувствовать все это — и понятное, и загадочное — вечно. И тогда невольно представляется Кавказ, которого ты еще и не видел, и одинокий среди людей, красивый, дорогой и близкий человек — Лермонтов!
Нет, никто не понимает его, Митьку. Все видят в нем только того пройдисвета, который завел на мосток Ганну, а на самом деле он лучше всех, и никто не знает, что чуть не плачет он по ночам, вдыхая родные запахи и все сильнее вбирая в себя окружающее. Нет, никто не понимает его и не поймет. Вот разве только Ганна! Будто навсегда остался на его губах тот поцелуй и навсегда запомнилась красота ее грустных очей. Ой, влюбишься, Митька, влюбишься в эту девчину, которую все еще по старой памяти называют Побирахой! Но ведь он, Митька, еще более несчастлив, и потому любви никакой не может быть. Да и вообще — существует ли она, эта любовь? Так, люди сходятся благодаря общности интересов, а настоящей искренней любви нет, — она была, возможно, давным-давно.
Вот до каких мыслей довело Митьку его подавленное настроение. Песня, сложенная, может, сто лет назад, как бы звала его в большой свет, а таким светом для Митьки было только плавание по Днепру. Митьку же не пускали в это плавание, ставили ему преграды, обойти которые было невозможно. Наконец он не выдержал. Как-то вечером выпил тайком четвертинку, распахнул форменку, открыв миру матросскую тельняшку, зашел на квартиру к самому Рыгору Дроздову и выложил ему все, что чувствовал и что думал. К большому его удивлению, этот грозный Рыгор Дроздов думал и чувствовал точно так же, как и он, Митька. И что уснуть можно каким-то вечным, но необыкновенно чутким сном, и что он лучше всех, а настоящей любви у него все еще нет, и что он многим похож на Лермонтова, и что он тоже никак не может надышаться родными просторами. Вот только в одном они не сходились: ему, Рыгору Дроздову, если и ставил кто в прошлом преграды, так он, Рыгор Дроздов, боролся, преодолевал их и вышел в большой свет, или в большое плавание, а таким большим плаванием для него является комсомол. И в заключение этого своего душевного признания Рыгор Дроздов похлопал Митьку по плечу и сказал:
— На Костюкевича не обижайся. Сам знаешь, какой он принял колхоз. На счету ни рубля не было, а долгу — триста пятьдесят тысяч. Ни дисциплины, ни поддержки. Вот и надо было нажать, а у человека, дружище, порок сердца — это не шуточки. Ленин чему учил? Чтобы вытянуть всю цепь, надо сначала ухватиться за одно звено. Вот и начал Костюкевич искать такое звено. И нашел, дружище. Таким звеном был лен. На этой земле он хорошо родит и дает большой доход. И теперь, когда благодаря этому доходу колхоз стал на ноги, Костюкевич развивает другие отрасли хозяйства. И дается ему это не легко. Его, брат, надо поддержать. Я тебе дам совет: тайком от Костюкевича, пока он собирает подписи, махни ты в пароходство да вот так, как мне, признайся во всем начальству. И в старых грехах честно покайся. Вот увидишь, зачислят в штат. Да еще, гляди, на самый лучший пароход направят. А Костюкевича я тем временем уговорю. Вот и делу будет конец. Да ты погоди, погоди, приятель, — вдруг стукнул он себя рукой по лбу и спохватился, заходил по комнате. — Погоди, — еще раз сказал он и прищурился, что-то припоминая. — Ведь у меня в Днепро-Двинском пароходстве есть друг. Ну, конечно, милый, в Днепро-Двинском. Комсорг пароходства Михаил Никифорович Липняк. Да только что-то ничего не пишет, чертяка. Видно, работа закрутила — обязательно написал бы. Так вот что, парень. Ты посиди тут, а я ему сейчас записку напишу. Подожди только немножко. Такую напишу, что будет полный порядок.