Он оправдал себя, и теперь его ставят в пример другим, а летом, гляди, пошлют работать на большой пароход. Разве это не счастье? И разве не счастье чувствовать, что там, за этой вьюгой и снегом, ждет тебя человек, который вдруг однажды станет близким тебе и дорогим? И разве не об этом поет ветер, наметая сугробы снега? И разве не об этом же самом попискивают застывшие на морозе коноплянки? Вот только немного стыдно вспоминать не очень красивое прошлое. Но Ганна поймет его. Она так и пишет. Она говорит, что главное в жизни — понять свою ошибку, выправить ее и стать на правильный путь. Он, Митька, сделал это. Он не то что Цупрон, которого, говорят, недавно выгнали из ресторана. Однако же все равно почему-то стыдно...
Вот во время такого горького раздумья, окутанная снежной пылью, к вокзалу подкатила грузовая автомашина. Митька сразу узнал шофера — то был восходовский шофер. Не спрашивая разрешения и не здороваясь, он сразу потащил свои чемоданы в кузов.
— Здорово, Митя! — крикнул, вылезая из кабины, шофер.
— Здорово, — ответил Митька и усмехнулся.
— Клади чемоданы да забирайся в кабину! — крикнул шофер. — Ты сегодня первый и последний пассажир. А я сбегаю на вокзал в буфет — подкрепиться надо.
И вот он уже на знакомой дороге. Мотор гудит во всю силу, машина с трудом пробирается через сугробы, и Митьке кажется, что они так и до вечера не преодолеют тех десяти километров, которые отделяют его от колхоза. Он односложно отвечает на вопросы шофера: был там, делал то-то, еду отдохнуть, — и все время поглядывает вперед. Хочется ему расспросить про Ганну Жилудович, но он сдерживается: так, не спрашивая, лучше думается.
За городом — необъятная гладь полей, скрытая от глаз снегопадом.
— Снег сыплет — к урожаю, — замечает шофер. — Наши снегозадержатели теперь ставят. И сегодня утром, когда вез туда тресту, то видел.
Митька знает это. Знает из писем Ганны, знает, что ее звено тоже ставит снегозадержатели, но расспрашивать сдерживается.
— Что обо мне говорят? — спрашивает Митька. — Не ругают?
— Да нет же, за что? Костюкевич даже похвалил однажды. Говорит — исправляется.
Митька задумывается, ему становится жаль Ганну. Он представляет, как она теперь работает в поле, и ему почему-то кажется, что и руки и ноги у нее закоченели совсем так, как вот теперь у него. Вспоминается свой дом и теплая печь, на которую неплохо было бы вот сейчас забраться да подремать, послушать нудное завывание ветра в трубе.
Перед самой деревней сквозь вьюгу видно, как стараются люди в поле.
— А это же, гляди, все еще работают, — говорит шофер, дохнув паром.
— Не знаешь, не звено ли Ганны Жилудович? — спрашивает Митька, бледнея.
— Не знаю. А девчина эта, Жилудович, брат, стоящая.
Митьке приятно, что он уже не называет ее так, как некогда называли все, — Побирахой.
— Да, стоящая, — продолжает шофер. — И что там ни говори, а интересная. Труженица, поискать такую. Премию получила. На совещание в область приглашали. Теперь создает новое звено. Борется за высокий урожай. И работает без шума, с ласковым обхождением. Девчина что надо! В прошлое воскресенье в клубе с ней танцевал.
Митька хватает ртом воздух, некоторое время молчит и наконец как бы между прочим спрашивает!
— Про меня ничего не говорила?
— Про тебя? — переспрашивает шофер. — Вроде как бы и нет!..
В стороне от дороги, в поле, работают люди. Занятые своим делом, они вовсе не обращают внимания на одинокий грузовик. Но вот одна женщина, в короткой шубке и валенках, закутанная в платок, вся засыпанная снегом, вдруг выпрямляется и поворачивается лицом к дороге.
Ох и сыплет снег, ох и сыплет! Никак не определить, кто это. Только начнет проясняться перед тобой фигура, как новое белое облако заволакивает всю ее.
Митьке все время кажется, что это стоит в поле она — Ганна. И томительно сжимается сердце — в предчувствии нового, чего-то очень дорогого, вовсе не похожего на все то, что было. Это новое, светлое и благородное, неудержимо и все с большей силой начинает овладевать им.
— Неплохо было б пройтись сейчас по этому снежку, туда, в поле!..