В начале тридцатых годов, когда Константин Петрович, тогда юный выпускник мореходного училища, впервые встал на вахту, рубка корабля выглядела совсем иначе. Магнитный компас, секстан для определения места в море по небесным светилам — вот и вся техника.
Читатель, мечтающий о романтике моря, пожалуй, поморщится — где же борьба со стихией? Борьба не упразднена, но человек лучше вооружен для нее. За окном рубки тот же бескрайний океан, постоянно рождающий штормы и тайфуны. Мне думается, механические помощники штурмана лишь обогащают романтику моря. Романтика человеческой слабости стала романтикой силы. И быть может, лучше всех выразил эту перемену тот безвестный радист, который улыбнулся в лицо тайфуну и впервые назвал его именем знакомой девушки — Клары или Бетси, Жанетты или Мадлен.
Впрочем, здесь не только романтика моря. В коротких словах радиограмм взаимная забота многих людей разных наций, на суше и на кораблях.
…К вечеру океан совсем присмирел. Туристы в салоне говорили о пережитом. Полная дама твердила командирским басом:
— С меня довольно. Вот приедем в Шанхай — и с первым же поездом домой.
— Что ты, Шура, как пе стыдно! — уговаривал ее муж. — Это разве качка! Семь баллов всего!
Собиратели марок, монет, значков хвастаются своими приобретениями. Один турист демонстрирует наклейку для чемодана, полученную в токийской гостинице. Против такого микроба — микроба наклеек — иммунитета нет еще ни у кого. Турист протянул наклейку мне, я легкомысленно взял и подержал несколько минут, не ведая, что новая болезнь сразит и меня, и многих других…
Стремительно опускается ночь. А наутро те же красноватые горы справа. Крутые, островерхие, с темными пятнами зелени. Но вот береговая линия рвется, распадается на острова. Это в сущности отдельные горы, торчащие из океана. Одна показывает лишь макушку, другая вся наружу, с подножием, на котором уместилась рыбацкая деревня. Есть островки голые, без единого деревца— конусы застывшей лавы. А вот Куросима — вулкан, еще не утихший. Над кратером висит неподвижное серое облачко.
Температура воздуха плюс двадцать один, воды— плюс двадцать пять. Теплоход поворачивает к западу. Мы огибаем южный конец Японии, архипелаг Кю-сю.
Впереди — Китай.
ШТУРМАН ОШИБСЯ…
— До Шанхая еще долго, — сказал мне старший штурман. — Знаете, каково идти по Хуанпу?
— Нет, не знаю, — ответил я.
— Джонки, сампаны… Их же видимо-невидимо. Река кишмя кишит.
Пока мы еще на Янцзы. Кругом вода шоколадного цвета, спокойная, как в лагуне. Великая река несет несметный груз песка и ила. На горизонте тонкая, очень ровная полоска земли. Клубочек дыма над фабричной трубой, еле различимой. Я смотрю туда, потому что, вероятно, там и начинается Шанхай.
Есть названия на карте, которые тревожат, как давнишнее обещание. Шанхай! Гигантский город, прибежище кораблей из всех гаваней мира. У кого-то — не помню, у Жаколио или у Буссенара — я читал о пиратах, о кровавых приключениях в трущобах Шанхая. Ядовитый сумрак опиекурилен, блеск кривых малайских ножей…
Еще тогда, в юности, я усвоил, что джснки — это морские парусные суда, а сампаны — лодки рыбаков, грузчиков — остроносые крытые лодки, служащие и жильем.
Две-три джонки уже прошли мимо нас. Паруса — словно крылья огромной, севшей на воду бабочки.
Входим в Хуанпу. Заводские корпуса, склады, новенький рабочий поселок, улицы опрятных краснокрыших коттеджей. Одинокая пагода напоминает, что мы в Китае. Тут в сущности уже Шанхай, хотя, если верить старому путеводителю, город расположен в двадцати километрах от слияния двух рек.
— О, Шанхай очень большой, — говорит, лучисто улыбаясь, лоцман китаец.
Лоцман с явным удовольствием произносит русские слова. Он сказал бы еще, но некогда. На Хуанпу надо глядеть в оба: масса отмелей и к тому же суда на якоре. Вереницы торговых судов, дожидающихся очереди, чтобы подойти к причалу, к портовым кранам. Белоснежный швед, обшарпанный грек. А вот земляки — «Ялта», «Иртыш». Тарахтят моторные катера, перекликаются гудками буксиры.