Уличный парикмахер намыливает голову тощему полуголому человеку. В чайной шипит пузатый самоварище. Усатый посетитель в тюрбане пьет из блюдечка, яростно споря о чем-то с хозяином. Сандалии усач оставил у входа и сидит на нарах, покрытых истрепанным ковром, сидит в характерной позе, согнув одну ногу в колене, а другую вытянув в сторону.
В табачном ларьке, кроме сигарет, пачек табаку — разложенные кружком, стеблями вместе, светло-зеленые листья бетеля. Как и на Цейлоне, на Яве, листок жуют, предварительно завернув в него орешки арековой пальмы и известь. Жуют и сплевывают красноватую слюну.
Пиликает на дудочке укротитель змей. Из круглой корзинки поднимается кобра, тысячекратно описанная путешественниками, раздувает свой капюшон и упоенно покачивается под музыку. Зубы с ядом у нее вырваны. Я уже видел это: всякий раз, как автобус с туристами останавливается, укротители вырастают точно из под земли.
Крутит свою машинку продавец сахарного сока. Вальцы прокатывают обрезок тростника, сок стекает по желобку в тазик. Пейте, люди! Стакан сока ведь не намного дороже щепотки зерен.
Разумеется, и лоточник с зернами тут как тут, без него немыслима бомбейская улица. Но вот что-то новое для меня! На асфальте — три чашечки с крышками. Их хозяин старик в чалме, в рваном халате, с нечесаной бородой. Он играет на свирели, но иначе, чем повелитель кобр. Медленно кладет свирель, снимает крышки — чашечки пустые. Он дает нам время убедиться в этом, потом закрывает. Несколько пассажей на свирели — и в чашечках появляются камешки. Как это происходит, понять трудно. Двойного дна как будто нет, иллюзионист показывал нам свою посуду, — и все-таки камешки налицо, они блещут всеми красками радуги и словно лукаво посмеиваются. А спустя две-три минуты в чашечках опять ничего нет. Представление окончено. Платите медяки.
В чем же тут дело? Ведь старик и не притрагивался к чашкам, только играл, пронзительно глядя на нас…
Продолжим прогулку по Бомбею. Опыт уже доказал нам — город, особенно южный город с его экспансивной толпой, с его откровенным, едва прикрытым бытом, говорит многое. Правда, мы еще не сумеем отличить по говору, по манере повязывать тюрбан маратха от соседа-гуджаратца или от пенджабца. Мы слышим, однако, Как покупатель силится втолковать что-то торговцу гребешками, подыскивая английские и другие, неведомые нам слова.
Не мудрено! Языки Северной Индии близки между собой не более, чем русский с чешским, сербским, польским. А в речи южных индийцев северяне не поймут ни слова, так как там, на юге, особая, дравидийская группа языков.
Кто хочет, чтобы его поняли во всех штатах Индии, тот должен изучить самое меньшее пятнадцать языков. Они приняты в школах, в учреждениях. И есть общегосударственный язык — хинди. А на время в качестве второго общегосударственного оставлен английский.
Школьникам, верно, не легко!
Я познакомился с одним мальчиком в Висячих садах на Малабарском холме, возле Башмачка, любимого бомбейской детворой. Башмачок точь-в-точь как тот, в котором жила мамаша Хэббард из английской сказки, — с крышей и с балконом, куда ведет лестница внутри. Десятилетний Бупинда вышел из двери, прорубленной в носке Башмачка, заметил нас и подошел, в надежде получить марку или спичечный коробок.
Он хорошо говорит по-английски. Уроки в школе — на английском и на хинди, а в семье говорят на пенджаби.
— Твоя любимая игра?
— Крикет.
— Кем хочешь быть?
— Летчиком.
— Ты слыхал что-нибудь о России?
— Да. Там холодно. И все-таки русские бреют голову. Холодно же!
— А ты почему носишь косы?
— Так нужно.
— Почему?
— Я сикх.
В годы мусульманского нашествия предки Бупинды дали обет: не стричь волосы, пока в Индии господствуют завоеватели. Затем это стало правилом религии. Отец Бупинды, инженер, учившийся в Англии, как все сикхи, туго заплетает бороду и шевелюру. Так положено и сыну.
В Бомбее сталкиваешься и с парсами.
«Вход только для парсов», — предупреждает дощечка у ворот. За оградой, в густой зелени обширного парка, белеют сооружения, похожие на резервуары с горючим. Это знаменитые «башни молчания».
Их пять, сложены они из крепчайшего камня. Погребальная процессия останавливается у входа в башню, покойника вносят специально посвященные носильщики. Опускают тело, уходят, и в ту же минуту в башню слетаются жирные птицы с длинными голыми шеями. На месте пиршества остаются одни кости. Их сушит солнце, размывает вода.
Сотни грифов гнездятся на деревьях парка. Грифы парят над башнями, залетают и на улицы города. Живых птицы не трогают, они подбирают падаль, их ценят как санитаров.