К борту близится высокая, темно-синяя, почти черная волна. Она изрезана лощинами, словно горный хребет, и у нее несколько седых вершин. Сейчас она зальет палубу! Нет, брызги летят только на нос, теплоход поднят упругим плечом Нептуна, потом плавно опущен. Валы все выше, и к тому же размеренность движений морского властителя нарушается.
— Бортовая качка или килевая? — вопрошает кто-то, с головой укрывшийся простыней.
Можно подумать, только это и беспокоит его. Если разобраться, все виды качек, какие есть на свете, настигли нас в Аравийском море. От этого названия всегда веяло на меня чем-то спокойным, невозмутимо-патриархальным. Видится старец с белой бородой, тихо едущий на ослике.
Вот тебе и тишина! Теплоход гудит, как колокол, волны вызванивают нескончаемый благовест на его стальных боках. Бегут отовсюду, справа и слева, к носу и к корме, словно мы приманка для них. В этой водной пантомиме трудно уловить порядок. Как именно решил расправиться с нами оскорбленный Нептун? Верно, он хочет раздавить нас, как орех, двумя сходящимися волнами. Но мы соскользнули, волны сталкиваются на пустом месте, яростно швыряя пену.
Тающая горсточка оптимистов еще лелеет надежду, что море успокоится к ужину. Было наивно, разумеется, полагать, что стихия учтет наш распорядок дня. Мало кто ужинал в тот вечер. А ночью пронесся ливень. Он хлынул внезапно и буквально затопил туристов, спавших на открытых палубах. В несколько минут на непромокаемом брезенте, над кормой, скопилось тонны полторы воды. Железные стойки погнулись.
Под утро шторм достиг десяти баллов. Нос заливало, скамейки носились по воде, стукаясь о фальшборт. Волны явно хотели схватить бухты манильского троса и выкинуть в море. Капитан скомандовал аврал. Под ударами шторма матросы во главе с боцманом кинулись спасать тросы. Но сперва надо было поймать взбунтовавшиеся скамейки, они злобно били по ногам.
Море не смирилось и наутро, и на третий день. Музыкальный салон опустел, гонг, звавший в рестораны, поднимал лишь половину туристов, а то и меньше. С гордостью скажу, что в числе туристов, не терявших воли к еде, был и я. Природный аппетит вообще помогает бороться с морем. Но вот что я не мог преодолеть никакими силами, это необычайную сонливость. Я спал двенадцать, даже четырнадцать часов подряд, успешно соревнуясь с младенцами на суше, в колыбелях.
Только в последний вечер, накануне прибытия в Джибути, стало тихо. И очень тепло. Африка посылала нам свой жар. Празднуя день рождения Лены, славной медички из Мурманска, мы сидели за столом, на палубе, в тропическом наряде — купальник, трусы, галстук на голой груди.
Шторм был забыт.
На моей карте, прилепленной к стене каюты фотоклеем, появилась еще одна черта. Она пересекла Аравийское море от Бомбея на юго-запад, к двенадцатому градусу северной широты. Утром мы увидели красноватый, кирпично-сухой берег.
В ПАСТИ АДА
Вот когда в душе пробуждается первооткрыватель, тот маленький Колумб, который живет едва ли не в каждом человеке и только ждет своего часа…
Ни один советский литератор не был в этом уголке Африки. Да, даже Эренбург! Наш штурман — на что морской волк — и тот видит эту жаркую, необычайно тихую гавань первый раз. Советские суда очень редко заходят сюда. И вот смотришь, жадно смотришь на приближающуюся сушу и твердишь про себя диковинные, еще таинственные слова: «Джибути», «Таджура»…
Что такое Таджура? Залив Аравийского моря, яркосиняя вода, которая вот-вот закипит от зноя. Цепь невысоких, голых гор со стершимися зубцами держит залив, как в пасти. Одна бухта в глубине залива, недалеко отсюда, так и называется — Губбет Хараб, по-арабски «Пасть ада». Солнце поднялось недавно, а термометр уже показывает 38°. Судовые флаги висят, почти не колеблемые воздухом.
А Джибути? Город еще заслонен портом, и все, что я пока знаю о нем, можно уместить в две строки. Центр французского Сомали. Население — тридцать тысяч человек. Выход к морю железной дороги из Аддис-Абебы…
Серый камень причалов. Два желтых пятна, словно блики, брошенные песками побережья, — это желтая телефонная будка и желтый поясок на трубе парохода, пришедшего из Антананаривы. Грохот нашей якорной цепи, и снова тишина. Странная тишина в порту, где должны гудеть мотовозы и транспортеры, где краны должны гнуть свои шеи над трюмами.
Машин здесь нет. Босые африканцы, седые от пыли, — один в малиновой рубашке, остальные в одних трусах, — снимают с грузовика огромный дощатый контейнер. Они вполголоса напевают при этом какую-то свою, негритянскую дубинушку. Похаживает смуглокожий полицейский во френче, в широкополой шляпе, в шортах. На поясе длинный тяжелый пистолет и резиновая дубинка. В руке у полицейского гибкий острый прут. Прут то крутится мельницей в воздухе, то колет в спину зазевавшегося африканца.