В годы первого десятилетия рабочего государства новое входило шумно, по-плакатному ярко. В Вятке праздновали все дни революционного календаря. Произносились речи с балконов, гремели оркестры. Звучали новые песни. Ходили со знаменами и лозунгами и в годовщину Парижской коммуны, и в День работницы, и Девятого января, и в первомайский день, который назывался: Праздник труда и падения оков. И, конечно же, особо торжественно и горячо отмечался каждый новый прожитый год со дня Октябрьской революции. Ведь это значило, что Советская власть, вопреки всему, что ей предрекали зарубежные враги и эмигрантская нечисть, живет и здравствует.
Но и старое еще не ушло. Наряду со звонкими днями новой жизни праздновались и рождество, и пасха, и троица. Ведь и эти также были нерабочими. В преддверии их плыл над тихими улицами запах коптящихся окороков. Теплом пекущихся куличей тянуло из кухонь. В нашей семье не верили ни в какого бога, но рождество и пасху отмечали с удовольствием, просто потому что это были добрые, веселые праздники. Мы, дети, с нетерпением ждали, когда привезут елку, в комнатах запахнет лесом и снег, падая с веток, будет таять и лужицами ложиться на крашеный пол. Или ранней весной с удовольствием устраивались за стол на кухне и принимались под нянькиным опытным руководством за окраску вареных яиц во все цвета радуги. В доме аппетитно пахло корицей и ванилью, готовились угощения. В воскресенье из церкви поблизости доносился веселый пасхальный перезвон колоколов. Но больше всего мне этот праздник запомнился вкусными пахучими куличами.
В рождество — тогда именно еще в рождество, а не в Новый год — в клубном зале фабрики, освобожденном от стульев, устраивали елку для детей рабочих и служащих. Хвойный аромат слышался уже на лестнице. В густых ветвях ели зажигались примитивно раскрашенные синие, багряные, желтые электрические лампочки обыкновенного размера. Их я здесь впервые увидел вместо привычных дома свечей. На общественной детской елке всем руководила мама. Детей набиралось множество, и каждый получал в подарок пакетик. Очень нравилось мне стоять в очереди за этим пакетом вместе с другими ребятами. Пряники и конфеты-леденцы из них казались особенно вкусными. Елка называлась рождественской, а пели на ней: «Вперед же, по солнечным реям…», «Взвейтесь кострами…», а то так и совсем уже не идущую к детскому празднику «Как родная меня мать провожала…». Новых песен было мало, а петь их всем очень хотелось.
Я опускаюсь на широкую скамью против фонтана. Здесь, на Театральной площади, замкнулся круг границ самого раннего детства. Отсюда два шага — и дома, на бывшей Спасской. У фонтана резвятся малыши. Им столько лет, сколько было мне в те далекие дни. Я думаю о том, что и они вырастут, жизнь раскидает их в различные края нашей родины. Пройдут еще десятилетия, иные из нынешних детей когда-нибудь приедут в Киров, город будущего — Киров двадцать первого века. Наверное, уже немногим он будет им запоминать город детства, как нынешний мало напоминает мне старую Вятку, и все равно навсегда останется для них родным, близким и все-таки схожим с тем, что был когда-то.
В середине двадцатых годов в жизни нашей семьи многое переменилось. Отец мой, человек решительный и инициативный, нередко отваживающийся в делах на смелый риск, пришелся не по душе какому-то большому вятскому начальству. Немало повоевав за свои принципы и достаточно набив шишек, он оставил директорский пост.
Мужественно и спокойно пережив дни, когда его, как единоначальника на фабрике, обвиняли во всех смертных грехах, в конце концов доказав свою правоту, он уехал в Москву. В столице отцу сразу же нашлось достойное место, но о квартире в Москве тогда нечего было и думать. Довольно долго пришлось жить на два дома. Год или два в Вятку отец только наезжал, чтобы повидаться с мамой и нами.
Мы оставили квартиру при фабрике и переехали на улицу Володарского, заняв первый этаж деревянного дома невдалеке от окраины города.
Перед тем как перебраться сюда, мама настойчиво искала подходящую для нашей семьи (с Агафоновной шестеро, не считая отца) квартиру поближе к нашим школам.
В какой-то из дней ходил с мамой по домам со сдающимися квартирами и я. Осматривая многокомнатные пустые помещения, а такие еще у вятских домовладельцев находились, я вслед за мамой то поднимался на несколько ступенек, то шагал на второй этаж по крутым лестницам. Сдавались квартиры с балконами и верандами с цветными стеклами в сад. В то время редкий дом в Вятке бывал без сада. Глядя через синее, оранжевое или лиловое стеклышко в сад, который сразу же сказочно преображался, я живо представлял себе здесь счастливую жизнь. Но маме эти квартиры почему-то не подходили. Гораздо позже я понял, что они для нас были просто дороги.