Потом все замерли перед памятником, который пока что был покрыт брезентом. Какой-то седоусый человек с красным бантом на лацкане пиджака подошел к монументу и взял в руку веревку. Оркестр грянул «Интернационал». Все, кто был в шапках, сняли их, кроме военных. Военные приложили ладони к козырькам белых летних буденовок. Брезент медленно сползал с простертой над нами руки Халтурина. Затем обнажились и его голова, и знамя, древко которого он прижимал к груди. Брезент упал наземь, и передо мной явился гигантский, до тех пор незнакомый мне Степан Халтурин. Он был грандиозен, этот каменный человек, в рубашке с распахнутым воротом и по-рабочему закатанными рукавами. Казалось, вот сейчас он сойдет к нам, развернет знамя и пойдет впереди.
Площадь разразилась аплодисментами. Люди кричали: «Ура!» Опять заиграли оркестры. Памятник восхитил всех.
Но где же этот величественный монумент? Впереди, вижу, меж крон деревьев белеет шатер цирка шапито. Он расположился на площадке между каким-то разросшимся садом и набережной. Иду вдоль сада и невольно в него сворачиваю. Тут меня и ждала желаемая встреча. Вот он, памятник, который я так хорошо помнил. Он стоит на прежнем месте, только под сенью листвы поднявшихся тут лип. И до чего же обидно невелик и скромен этот памятник. По-прежнему Степан Халтурин простирает вперед правую руку, но теперь так, словно просит, чтобы о нем не позабыли.
Потом я иду дальше. Вот он, нисколько не утерявший своего строгого вида, витберговский портик — вход в сад. Сохранена и старинная решетка, под стать петербургским. Вхожу в сад. Он тот же, только стал еще тенистее. Чуть ли не вдвое толще сделались стволы старых вязов. Иду к ротонде. И она та же. Поднимаюсь и гляжу вниз и за реку.
Вятка сделалась мельче прежнего, или лето стоит особенно жаркое? Слева от меня — желтыми ящерицами рыжеющие на солнце отмели. Но в сини воды, виляя меж вех фарватера, ползут белые колесные пароходики и тянет к берегам Дымкова старый паром буксир, похожий на «Митю». Недолго уже осталось ему трудиться. Через Вятку на всю ее весеннюю ширь шагнули железобетонные опоры будущего высокого моста. С городской стороны к Дымкову уже тянутся укрепленные на опорах аркообразные фермы. Буксиру с его уходящим в прошлое паромом приходит конец.
А дали? Дали за пойменными лугами прежние. Велик и бесконечен их простор, и чем дольше в них вглядываешься, тем глубже захватывает дух. Нет, не мог я в свои десять лет оценить этой неповторимой, нигде больше мной не увиденной красоты.
Вот она, прекрасная российская земля Прикамья.
И двух дней не прошло в Кирове, как у меня сыскались друзья — нынешние горожане. Уже два дня хожу по улицам старой Вятки с новым моим товарищем, отличным писателем, патриотом Кирова Борисом Порфирьевым. Нам нетрудно найти общий язык. Оба мы росли в Вятке. Потом Борис учился в Ленинградском университете. Он воевал на многих фронтах, в том числе на Ленинградском. Биографии наши в чем-то схожи. Порфирьев по-своему оригинальный скульптор. Так же, как и я, он любит цирк. Борис знает старую Вятку и пишет о ней. Могли мы, конечно, когда-то детьми и встречаться. Жили недалеко друг от друга.
Опускаясь и вновь поднимаясь, мы бродим по крутым улицам. Отыскиваем примечательные места. Вызывая недоумение встречных, подолгу стоим и смотрим на какие-нибудь ветхие деревянные ворота. Однажды отворенные, они остались в этом положении навсегда, так как нижним своим краем глубоко вросли в землю. Зеленая травка беспрепятственно разрослась вокруг побуревших досок. Мы восхищаемся белизной берез в палисаднике одного из домов и останавливаемся возле еще существующих крылечек с железными навесами — характерной чертой уютной чеховской провинции.
Оказывается, моя память крепче памяти Порфирьева. Я показываю ему, где помещалась старая фотография, и рассказываю, как выглядел прежде Ботанический сад в овраге у высохшей ныне речки Засоры.
С Борисом и поэтом Овидием Любовиковым мы обедаем на станции Вятка-2. Я слышу гудки паровозов, уходящих отсюда к Слободскому. Это голоса моего детства.
Я без труда привел Порфирьева к дому в низине улицы Володарского. Он будто сделался куда меньше прежнего, хотя и тот же, с палисадником, но деревца тут давно стали деревьями.
Сюда больше не ведут дощатые тротуары, и не видно уличных столбов. Все провода глубоко под слоем асфальта. Вряд ли теперь здесь зимой катаются и на санках.
Мы заходим во двор. Четверо молодых мужчин без пиджаков стучат костяшками домино. Я спрашиваю, не этот ли дом принадлежал Бересневой. Мужчины пожимают плечами. Никакой Бересневой тут никто не помнит. Дом ныне коммунальный. Спрашиваю, была ли холодная пристройка с западной стороны. Старожил дома из числа «забивающих козла» говорит, что была. Ее разобрали, когда ремонтировали дом. Наружную его стену с запада перебрали, частично заменив бревна. Тогда же ликвидировали выходящие на парадную двери первого и второго этажей. Я помню этот парадный вход. Две тяжелые его двери с улицы были наглухо заперты. Отсюда не ходили. Однажды, через двери нашей квартиры проникнув в сени парадного входа, я был поражен его деревянной роскошью. Имелось тут и окошко, выходящее в чужой сад. Тогда стояла весна, и через запыленные стекла в крестообразной раме виднелись туманно-голубое небо и белая кипень верхушки соседней черемухи.