Признаться, к тому же я мало надеялся на отыскавшиеся материалы. Кто из побывавших на войне не помнит этих одностраничных «дивизионок» или армейских газет! С телеграфной краткостью в них сообщались не только фронтовые, но и все мировые новости, происшедшие за последние дни. На подвиги, которым потом посвящались книги, там не отводилось и четверти листка.
Но произошло чудо. Из скупых, рубленых строк фронтовых корреспонденций передо мной вырисовывался облик героини. Это была замечательная ленинградская девчонка, школьница, ушедшая дружинницей на фронт против воли родителей, еще во время войны с белофиннами. Санинструктор стрелковой роты, она, в дни осеннего наступления сорок второго года, увидев, что командир убит, первая поднялась с земли и возглавила захлебнувшуюся атаку.
Сквозь полустершиеся строки старых газетных листков я увидел рыжую степь левобережья Молочной, серые, неподвижные тела солдат, скошенных немецкими пулеметами, и светловолосую девушку, ведущую в атаку тех, кого охватила минутная слабость.
Я увидел ссутулившиеся фигуры бойцов, немолодых, обветренных степными вьюгами, несущих ее на шинели, уже израненную, неумело перевязанную бинтами из ее же сумки.
Еще бы фактов, деталей, да подметить неповторимые черты, постичь душу женщины, чтобы, может быть, в очень личном увидеть такое, в чем каждый узнает свое. Но ведь это только скупые строки газет, а когда в записках она разворошит свою память… Сколько же откроется сокровенного, неповторимого для рассказа!
Забывая о том, что называется выдержкой, я звонил новой знакомой, утверждал — и это была правда, — что издательство нас торопит. Она не находила нужным оправдываться, но просила повременить, так как еще не успела записать, что припомнила.
И вот мы встретились во второй раз. С первого взгляда заметил я резкую перемену в моей знакомой. Казалось, она помолодела за время, пока мы не виделись. Движения ее были уверенней и свободней. Глаза смотрели живей. Пожалуй, теперь она была куда больше схожа с той, какую воображал я себе, впервые направляясь в этот дом, хотя на этот раз на ней было надето довольно-таки веселое крепдешиновое платье, а на груди не золотилась звездочка.
Мы уселись за тот же обеденный стол. Она принесла тетрадку в клеенчатом переплете. Я весь превратился во внимание и с волнением ожидал знакомства с ее записками. Но не успела она начать их читать, как открылась дверь, и в комнату осторожно вошел коротко стриженный светловолосый мальчик лет десяти, с носом — маленькой карикатурой на чуть вздернутый нос хозяйки, да к тому же еще усыпанным мелкими веснушками. В руках его был раскрытый, бывалый в боях портфель и голубая тетрадочка с чернильными кляксами на обложке.
— Что тебе, Толик? Ты поел? — спросила мать.
— Да, бабушка покормила, — неожиданно басовито проговорил мальчик и, запинаясь, продолжал: — Вера Порфирьевна велела, чтобы все подписали дневники.
Торопливо, он выложил на стол тетрадку и сунул матери школьную ручку.
— Извините, — сказала она и уже хотела поставить свою подпись как вдруг лицо ее приобрело сперва испуганное, а затем строгое выражение.
— Это откуда же опять двойка?
— Где?
Толя сделал вид, что и сам удивляется, откуда в его дневнике взялась двойка.
— Вот здесь, по письменному, и помечено: «невнимателен».
Мальчик пожал плечами. Это было наивное, но, вероятно, испытанное средство самозащиты.
— Не хитри, Толя, — угрожающе произнесла мать. — Иди в школу. Вечером я с тобой поговорю.
С быстротой фокусника мальчик упрятал тетрадь и перо в портфель и мгновенно исчез за дверью. А моя знакомая сидела задумчивая и, видимо, расстроенная этим маленьким эпизодом.
— Хитрит, — как бы для самой себя повторила она и, обратясь ко мне, продолжала: — Очень, знаете, трудно растить детей без отца. Муж у меня военный, за границей, а я ведь еще учусь на заочном. Поздновато, конечно, но раньше дети были маленькими… — И вдруг она спохватилась: — К чему это я все? Только задерживаю вас. — Она взялась за свою рукопись и сразу смутилась: — Вот, я попробовала тут, как умела… Может быть, вы сами посмотрите? Почерк у меня понятный.
— С удовольствием, — кивнул я и взял тетрадь.
Случаются же в жизни огорчительные минуты! Так вот эта именно и была одной из них. Если кому и следовало ставить двойку, так самой героине за ее воспоминания. Да, я, видимо, действительно, поступил опрометчиво, когда просил ее написать. Ничего-то, ничего не увидел я для себя в ее записках. На пяти с лишним тетрадочных листах очень скромно, со школьной грамотностью было изложено то, что я уже знал из старых газетных статей. Трудно было поверить, что это писала даже очевидица событий.