Задержанный главный администратор вздохнул и покорно пошел к двери.
Сержант привел его в ту же комнату, но уже с зажженным электричеством. За окнами сгустились синие сумерки. На прежнем месте сидел тот же человек в полувоенном костюме. Казалось, он не покидал помещения. Не говоря ни слова, начальник кивнул на стул, предлагая сесть. Сержанту он уходить не велел, и это не предвещало ничего хорошего. На столе Аркадий Павлович увидел отложенные в сторону свои документы. Вероятно, с ним было решено. Не отрываясь от бумаги, начальник что-то быстро писал.
Наконец была поставлена точка. Человек за столом подвинул к себе бумаги Аркадия Павловича, и на него взглянули серые, но не те сверлящие, а усталые глаза.
— Так вот, — неторопливо проговорил он. — Груз считали пропавшим. В Москве, в вашем Комитете, удивились, что вы выбрались и сумели его вывезти… Во-от, — протянул он. — А мы, значит, задержали как подозрительного… Бывает, хотя и не часто. В общем, полномочия ваши подтверждены телеграфно. Будете следовать до Москвы. Там укажут станцию назначения дальше. Пульманы пойдут на товарную Северного. Вам будет место в пассажирском вагоне.
Аркадий Павлович не был бы самим собой, если бы показал, как он счастлив неожиданному обороту событий, и стал бы благодарить за то, что с ним все выяснили. Да, ему возвращают документы, личность его больше не вызывает сомнений. Но тот, кто сидел перед ним, не произнес ни слова извинения за проявленную грубость и оскорбления, и Аркадий Павлович сухо сказал:
— Нет, я поеду с пульманами. Только при них.
— Ваше дело, — бросил сидевший за столом и уже обратился к сержанту: — Проводишь к Делаляну. Распоряжение накормить дано. Потом отведешь в санпропускник. Я велел, чтобы помогли человеку привести себя в порядок перед Москвой.
И тут Аркадий Павлович едва сдержался, чтобы не взорваться.
— Не требуется, — отчеканил, поднимаясь и принимая бумаги. — Я не беспризорник и не «тип». Обойдусь сам, да!
Но и начальник был не из тех, кого легко ошарашить. Не глядя на театрального администратора, он проговорил:
— Извиняться не стану. Война! На слово верить никому не могу. Надеюсь, понятно, — и опять взялся за перо. Но все-таки, кажется, чувствовал себя не совсем-то правым.
Еще неделю назад такое казалось несбыточным — он шел по Москве. Той самой, в которой десятки раз за долгие годы бывал по разным делам.
Она была та же — столица, которую знал. И все-таки она была теперь другой — посуровевшей и будто настороженной. Всегда куда-то спешащие москвичи выглядели озабоченными, ушедшими в себя. Навстречу попадалось множество военных — мужчин разного возраста и девушек в пилотках, порой кокетливо надетых то на курчавую голову, то на гладко зачесанные волосы, с косой, закинутой на спину. Среди кадровых, ладно скроенных командиров попадались и недавно надевшие гимнастерки люди в возрасте, не отмеченные ни выправкой, ни боевым видом. О принадлежности их к командирской братии свидетельствовали лишь шпалы или кубики в петлицах да тяжелые, оттягивающие поясные ремни пистолеты у призванных из запаса.
Город пестрел плакатами, злыми карикатурами на Гитлера, жалкого и ничтожного в тени треуголки Наполеона, изображениями мужественных красноармейцев, рубящих, как древние витязи, гидру фашистской свастики, призывами встать грудью на защиту Родины. Были на щитах и афиши, извещающие о спектаклях в театре и представлениях цирка. Москва жила напряженной, убежденной в правоте своих дел жизнью.
То, что на людных углах продавали газеты и звучало радио со знакомым голосом диктора, что по пути встретилась афиша Большого зала Консерватории, где исполнялась симфония Чайковского, внушало веру — придет время побед.
Три пульмана, не вызывая больше опасения за их судьбу, стояли на дальнем пути Северного вокзала, сданные под охрану. Москву не раз бомбили, но зенитный огонь ее был мощным, и разрушений, причиненных бомбежкой, не было заметно.
Насколько мог приведя себя в порядок, умудрившийся сдать чемодан в переполненную свыше всяких возможностей камеру хранения багажа, Аркадий Павлович шел на Неглинную улицу, в Комитет искусств. Беспокойство не оставляло его. Что-то с театром… Неужели было напрасным все, что он пережил с июньского воскресенья?.. Неужели он опоздал с перенесшим железнодорожную неразбериху, бомбежки, обстрелы, глумление над вагонами театральным добром, бывшим для него в эти дни всем на свете?
Действовало метро. Со станции на площади он опускался по движущемуся эскалатору. На три ступеньки ниже весело переговаривались три молоденьких лейтенанта в новых, поскрипывающих сапогах, в ладно подогнанных гимнастерках, с портупейными ремнями крест-накрест на спинах и с еще пустыми кобурами для оружия. Все трое с одинаковыми чемоданчиками, в никелированных уголках которых играли огни метро. Аркадий Павлович смотрел на уже преисполненных командирского достоинства лейтенантов и припоминал тех взводных и ротных, которых видел в санитарных поездах, — в гимнастерках со следами замытой крови, перевязанных бинтами, опиравшихся на костыли, думая о том, что ждет впереди этих наверняка рвущихся на фронт мальчиков.