Все вынутое из тумбочки ревизор перенес на стол и разложил на клеенке. Затем он взял кружку и вышел в сени. Вернулся он с кружкой, наполненной, наверное, уже остывшим кипятком, потому что хозяйки в домах для приезжих ставят самовар рано, а затем укладываются спать. Вскипевший самовар долго и одиноко посвистывает, постепенно затихая и теряя свое тепло.
Ревизор поставил кружку на стол и, сунув в нее ложечку с чаем, принялся разворачивать свои пакеты. В одном из них оказался кусок вишнево-фиолетовой твердокопченой колбасы, в другом порядком подсохший сыр, в третьем — хлеб. В баночке канареечного цвета — масло, а в жестяной коробочке — сахар. Нашлась и склянка с остатками домашнего варенья. Все у него было заранее предусмотрено, вплоть до бумажной салфетки, которую ревизор вытащил из портфеля и аккуратно подстелил под кружку, чтобы не попортить клеенку. Затем он вынул из кармана ножичек и стал нарезать тонкие, полупрозрачные листочки колбасы.
«Какой ужасный педант, — мелькнуло у меня. — Вероятно, из скучных чинуш, точных и исполнительных канцелярских механизмов».
Закончив все приготовления, ревизор посмотрел на меня своими светлыми глазами и глуховато спросил:
— Может быть, разделите со мной трапезу? Ели ведь, наверное, давно?
Я поблагодарил и сказал, что есть не хочу. Тогда он повернулся в сторону увлекшегося книгой Ивана:
— А вы?
Но тот только небрежно помотал головой, видимо не считая нужным выразить благодарность за приглашение к подобному ни в малой степени не интересовавшему его ужину.
Ревизор, как мне показалось, остался удовлетворен нашим отказом. В скором времени он отправился за второй кружкой кипятка.
Этот странный необщительный человек, однако, чем-то все больше привлекал к себе мое внимание. Пока он ходил за чаем, я, пользуясь тем, что койки наши стояли рядом, подошел к тумбочке и прочел надпись на серебряной, с фальшиво загнутым уголком, дощечке портфеля:
«Глебу Романовичу Углевичу старые товарищи по работе».
Надпись была стандартная и ничего не сообщила, кроме имени и фамилии соседа. Я вернулся на свое место. Пришел с чаем и Углевич.
— Я вас будто видел в финотделе, — неожиданно и неторопливо заговорил он. — Если не секрет, по какому вопросу прибыли?
Я объяснил, что нахожусь здесь по корреспондентским делам. Он кивнул и отпил чаю, а затем так же неторопливо продолжил:
— Я документацию у них проверял. Сегодня окончил.
Мне захотелось узнать, чем завершились волнения начальника финотдела.
— Совсем закончили?
— Совсем. Акт подписали.
— Ну и как? — спросил я, уже не скрывая любопытства.
Моя заинтересованность, видимо, удивила Углевича. Он поднял на меня выцветшие глаза.
— Все сходится. Нарушений нет. Акт удовлетворительный. — Он немного помолчал и добавил: — Но могло быть и лучше.
«Ну, от тебя дождешься похвалы. Хорошо, если хоть все сошлось!» — подумал я, мысленно порадовавшись за начальника финотдела. Потом спросил:
— Теперь куда же вы, домой?
Он помотал головой:
— В Герасимовское, завтра. Здесь четыре района должен обследовать.
Я сказал, что завтра днем мне обещали машину, что я буду проезжать Герасимовское и буду рад подвезти его. Углевич заметно оживился. На его продолговатом лице мелькнуло подобие улыбки.
— Если бы утром пораньше. Вот бы хорошо, — проговорил он.
— Обещали. Думаю, часам к двенадцати выедем. Но вообще-то с этими машинами сами знаете…
— Да, — согласился он. — У меня месяц срока, а нужно покороче уложиться. Здесь удачно. Намечал шесть дней, а справился в четыре. Можно сказать, повезло.
— Какое же везение, если вы и день и вечер работали?
— Финансовое дело такое: цифра за цифру цепляется. Начал — нельзя упускать цепь, пока до конца не дойдешь.
— Вам же дают достаточный срок.
— Срок дают, это верно, а сделать быстрее — долг. Вот так.
Эти уж очень правильные рассуждения вызвали у меня какую-то досаду.
— Но все-таки, я думаю, и отдохнуть человеку вовремя тоже полезно, — сказал я.
Он ответил с какой-то поучительной интонацией:
— Отдыхать надо, когда делать нечего бывает.
Иван уже давно оторвался от книги и прислушивался к нашему, разговору, не решаясь, однако, вступить в него. Я хотел было еще кое о чем расспросить ревизора, но последние его слова отбили у меня всякую охоту к дальнейшей беседе. Я решил, что и так знаю о нем достаточно: службист, человек бумажного параграфа, аккуратист — и все. Углевич встал и вышел из комнаты. Как только за ним закрылась дверь, Иван покачал головой и рассмеялся: