На обратном пути я Углевича не встречал.
АНЕЧКА
Федору Абрамову
Директор приехал в институт задолго до девяти. Он поднялся на второй этаж и, нажимая на ходу кнопки выключателей, прошел в непривычно пустынную приемную. Старое шведское бюро секретарши стояло наглухо закрытым.
Когда он обыкновенно сюда входил, Анечка — она всегда была на месте, — привстав, отвечала на приветствие. Он протестовал — зачем она встает?! — но напрасно. Секретарша к этому безнадежно привыкла.
Ключом, врученным ему вахтером, директор открыл дверь и вошел в кабинет. На стол с мягким звуком шлепнулся черный, под крокодиловую кожу, портфель на молнии. Директор зажег свет и подошел к окну. За окном еще дымилась утренняя туманная синь. Стекло могло служить зеркалом. Он огляделся и остался доволен собой: в стекле отражался еще молодой мужчина в элегантном пиджаке. Снежно белел воротник сорочки. Широкий галстук — приобретение, сделанное во Франции во время командировки, — узорился лиловым отливом.
С утра он ждал вызова к высокому начальству и потому хотел сегодня выглядеть чуть торжественней обычного. Он руководил институтом уже несколько лет и знал, что там, «наверху», отдавалась дань и внешней привлекательности.
Директорское отражение тонуло в глубине рассвета, но синь еще не растаяла за окном, придавая начинавшемуся дню сумеречное настроение. Хотелось смыть ее одним движением руки, подобно тому как художник взмахом кисти светлит акварель. Хотелось, чтобы заголубело небо, заискрился снег на крышах домов, что бестолковой толпой коротышек обступали вытянувшиеся к облакам здания новой Москвы.
Он подошел к столу. На листке откидного календаря зелеными чернилами было перечеркнуто то, что надо было сделать вчера. Директор перевернул листок.
В начале недели он закончил статью, посвященную идее проведенного эксперимента. Статью ждали в редакции журнала, автора поторапливали. Статью, как и все его работы, перепечатывала секретарша Анечка. Перепечатывала на своей машинке дома, с той тщательностью и графическим блеском, которая отличает машинисток — истинных художников своего дела.
Лет пятнадцать назад — нет, побольше, — он обратился к ней с просьбой напечатать диссертацию. О «легкой руке» Анечки в институте ходили легенды. Она посмотрела на него своими будто подсиненными глазами и, вздохнув, сказала: «У меня до черта работы, Саша, но вам я сделаю». Как она успела закончить к сроку, он не знал. Возможно, не спала ночей, но работа была выполнена отлично. В те годы он был еще стеснен в средствах, но кроме гонорара преподнес Анечке коробку шоколадного набора. Сперва она отказывалась, повторяла: «Ну к чему это, к чему…», — но потом приняла и сказала: «А впрочем, как раз вовремя, спасибо…»
Диссертация прошла с блеском. С тех пор он навсегда уверовал в волшебную силу Анечкиной руки. С годами из Саши он сделался Александром Павловичем, а затем и главой института. Технический секретарь осталась той же милой Анечкой. Наверное, она бы даже удивилась, если бы ее стали звать иначе.
Шло время, «сверху» не звонили. Он подумал о том, что Анечка, вероятно, уже принесла статью, было время перечитать ее и поставить подпись.
Он нажал кнопку вызова, пристроенную справа под столешницей. Именно с этой минуты и начались неожиданности дня.
Вместо предупредительной Анечки в кабинет вошла девчонка в свободно сидящем мохнатом свитере, из-под которого снизу, едва сантиметров на десять, выглядывала клетчатая узенькая юбка. Стройные ноги были обуты в бордовые, чуть широковатые для них сапоги. Едва ли ей было лет семнадцать. Во всяком случае так она выглядела. Округлое лицо, придававшее сходство с симпатичным котенком, тонуло в высоком вороте свитера.
Девчонка старательно прикрыла за собой двери и сказала:
— Здравствуйте. Вы — Анну Петровну? Я сейчас за нее. Она заболела.