— Прошу пройти в кабину только тех, кто значится в списке. Остальные не горюйте, поверьте моему опыту — кто меньше летает, тот дольше живет... Граждане, не устраивайте давки! Оставшихся прошу покупать билеты на вечер, я там выступлю с воспоминаниями о встрече наших пассажиров с командой «Оби».
— Пугать вздумал Вася — не выйдет! Все равно все Полетим, вряд ли кто останется, — сказал Греку и первым поднялся в самолет. Посадка закончена. Самолет идет на старт. Оставшиеся машут нам руками, что-то кричат, очевидно, дают последние напутствия, но их не слышно из-за шума моторов. Еще несколько секунд — и мы в воздухе.
Наш путь лежал через море Дейвиса в Индийский океан. Экипаж был занят ледовой разведкой, а в кабине, стараясь перекричать шум моторов, заместитель начальника экспедиции Якубов доказывал Сомову, что нужно будет как-нибудь уговорить Мана выделить из судовых запасов для жителей Мирного немного лука, чеснока и дрожжей.
— Полярная ночь не за горами, а лук и чеснок — витамины, Михаил Михайлович...
— А что, — вмешался Греку, — Якубов дело говорит, мне как начальнику береговой базы известно, что у него на складе вагон сливочного масла, несколько бочек красной и черной икры, а в авиаотряде есть антиобледенитель — чистейший ратификат, без луку тут не обойтись.
— Харитон Иванович, ведь я серьезно, а ты все с шутками.
— Какие тут шутки, я и говорю, что лук нужен, как закуска. Ну а чеснок здорово отбивает запах спирта.
Все рассмеялись.
— Хорошо, Костя! — сказал Сомов, — для чего нужны лук и чеснок, ясно, но дрожжами-то зачем запасаться?
— Как зачем? — удивился Греку. — Блины будем есть С икрой.
— Братцы! — взорвался Якубов. — Уймите нашего мэра, а то я его убью!
Мы не заметили, как в кабине стемнело — самолет во шел в облака. Через несколько минут облака остались внизу, машина шла на высоте 1500 метров. Летим уже три часа.
Штурман Морозов доложил, что «Обь» недалеко, и дал расчетное время прибытия самолета к судну. Мы связались с Маном по радио. В наушниках слышится взволнованный голос Ивана Александровича:— Алло, Алло! Я Обь... я Обь... Экипаж судна от всего сердца приветствует дорогих авиаторов. Здравствуйте, друзья!
Я так обрадовался этому голосу, что не сразу ответил на приветствие. Меня выручил радист Меньшиков:
— Внимание, Обь! Внимание, Обь! Одну секунду, сейчас будет говорить командир.
Только после этого я пришел в себя и нажал кнопку микрофона. Не помню слов, которые я тогда сказал, помню только, что говорил долго и не давал Ману ответить.
— Иван Иванович, — прервал меня Морозов, — доверните влево по репитеру радиокомпаса.
Я вынужден был умолкнуть и услышал в наушниках голос Мана.
— Ну, наконец-то угомонился. Пока вас не видим, но ясно слышим шум моторов, даю обстановку: в районе, где находится судно, погода неважная, нас накрыла какая-то дымка, горизонтальная видимость плохая, хотя небо просвечивает... О посадке, Иван Иванович, и думать нечего.
мы внимательно наблюдали за приборами. Вот стрелка привода развернулась на 180 градусов. Мы над «Обью». Командир самолета Николай Дмитриевич Поляков ввел машину в вираж, и я увидел внизу судно. Жалко, очень жалко, что нам не удастся посадить самолет и обнять друзей, но почту мы все же им передадим. Начали снижаться по спирали. Потеряв восемьсот метров, мы заметили, что самолет обледеневает — на кромках крыльев начал нарастать лед. Включив подогрев смотровых стекол пилотской кабины, мы увидели угол снижения. Чем больше снижался самолет, тем больше нарастало льда на крыльях нашего ЛИ-2. Он увеличивался прямо на глазах. Загудели обледеневшие антенны, затряслись винты. Обычно в таких случаях самолет выводят как можно скорее вверх за облачность, но сейчас нужно было рискнуть и сбросить нашу почту на «Обь».
По радио нам передали, что с трех сторон неподалеку от судна стоят айсберги, причем некоторые из них большие. Только с левого борта айсбергов не видели.
Положение было не из приятных. Вот и попробуй сбрось почту.
Мы снизились до ста метров, подходим к судну со стороны кормы. Под крылом промелькнул ледяной исполин, еще секунда — и мы проносимся над мачтами судна. Еще заход — и тот же результат. Только на четвертом заходе нам все же удалось сбросить почту. Теперь вверх, только вверх.
Но не тут-то было. Наш обледеневший самолет, набрав шестьсот метров, прекратил подъем. Моторы работают на полную мощность, срывающиеся с винтов куски льда бьют по фюзеляжу и пробивают обшивку, машина дрожит, как в лихорадке. Пришлось опять пойти на снижение. На высоте трехсот метров самолет удерживался в горизонтальном положении, но спустя минут двадцать его опять потянуло книзу. Вошли в туман. Обледенение усилилось. Моторы ревут, но без толку, наша высота уже сто пятьдесят метров, а машина продолжает снижаться.
На лицах наших пассажиров можно было прочесть: неужели письма, которые мы отправили своим родным, последние?
Но мы, летчики, бывали и в более трудных положениях, поэтому особенно не унывали. Что ж, будем снижаться. В этом районе отдельные, самые высокие айсберги не могут превышать семидесяти пяти метров, а в основном их высота метров тридцать. Значит, не все потеряно.
Отжимаю штурвал, и машина снижается быстрее. Вдруг под левой плоскостью вижу очертания ледяной глыбы, поворачиваю самолет и веду его вдоль края обрыва... Проходит несколько секунд — кромка айсберга обрывается и резко уходит влево.
Эх, была не была! Резко отжимаю штурвал, машина выходит из этой проклятой размытой облачности. Теперь мы хорошо видим айсберги, отдельные вершины которых упираются в облака.— Иван Иванович! — кричит кто-то, — справа хорошая льдина!
Я взглянул направо и, действительно, увидел льдину, на которую можно было посадить самолет. Но с посадкой пока спешить не стоит. Машина пока летит, обледенение прекратилось, и с минуты на минуту лед на плоскостях и винтах начнет отскакивать. Теперь-то мы уже не упадем.
Спустя десять минут забарабанили по обшивке самолета остатки льда, которые еще держались на лопастях винтов.
Мы прошли над островом Дригальского. Он нам знаком. Помню, еще в марте мы шли в этом районе над чистой водой, и вдруг лопнул пакет амортизаторов и левая лыжа встала в вертикальное положение. Тогда мы сходу впервые сели здесь на ледяной купол.
... И вот под нами Мирный. Делаем круг, выпускаем шасси, и самолет касается гладкой снежной поверхности аэродрома. Принимающий самолет авиатехник Акентьев сигнализирует нам флажками. Подруливаем к стоянке. Выключаем моторы. Вася Мякинкин открывает дверь, спускает стремянку и попадает в объятия товарищей, прибежавших нас встретить.
— Ну, как прошел полет? Как там, на «Оби», всех видели, приветы наши передали? А как с почтой? Садились?
— забросали нас вопросами.
— Тише, не все сразу. Значит так, — начал Мякинкин.
— Как только подошли мы к «Оби», окружающие ее айсберги быстренько разбежались в разные стороны. Мачты «Оби» немножко пригнулись, чтобы мы могли пройти над судном, но вот беда, проклятая труба помешала, широкая и толстенная. Конечно, ее воздушным потоком нашей ЛИ-2 малость приутюжило... В общем, жалеть, что не пришлось участвовать в полете, вам нечего. Это был акробатический номер. Тут некоторые думали, что написали свои последние письма.
— Ну и болтать ты любишь, Василий, — вздохнул Якубов. — Раз остался живым, то давай, осматривай моторы и отправляйся отдыхать.
НОЧЬЮ В ГОРАХ
Строительство Мирного закончено. Ряд зданий, вытянувшихся на льдах и морене еще совсем недавно безлюдного берега, образовал улицу. Эта первая улица советского поселка была названа именем Ленина. На домах появились номера, число их превышало десяток.
Если смотреть на поселок ночью со скал, где расположена передающая радиостанция, то взору откроется красивое зрелище: к северу тянется ряд огней поселка, на юге мелькают разноцветные огоньки посадочной площадки аэродрома, а в центре поселка над самыми скалами, где сооружена приемная радиостанция, в черном небе реет освещенный снизу прожектором красный флаг и красные огни на многочисленных антеннах радиомачт.