Люди ободрились. С какой благодарностью смотрели они на этого старейшего летчика ВВС, исключительно опытного в ночных полетах! Меня все время преследовала мысль: "Каким же, в конце концов, должен быть тон и стиль обращения командира с "трудным" полком? Такой ли заботливый и снисходительный, какой усвоил себе полковник Нечипоренко? Такой ли поощрительно-твердый, но выжидательный, установившийся в штабе генерала Аладинского?" Мне казалось: ни то, ни другое в данном случае не годится, но и без того и без другого не обойдешься.
Зайдя в хату, где расположились в ожидании обеда летчики из 3-й эскадрильи, я остановился на пороге. Чубастый парень с густыми черными ресницами, разухабисто сдвинув шлемофон на затылок, говорит:
- Это, братва, всегда так: новая метла по-новому метет. У нас в Забайкалье старички-авиаторы говаривали: "Где начинается авиация, там кончается армейский порядочек". Вот и наш комдив, видели, сам прилетел - и к делу. "Докладывать по форме,- говорит,- в свободное от службы время будете...". И в самом деле: нам летать и бомбить надо, а козырять - земное дело, в небе это ни к чему.
Краска бросилась мне в лицо.
- Фамилия? - зачем-то крикнул я.
Летчики и техники замерли. Оратор, капризно поведя плечом, уставился на меня эдаким озорным взглядом. В наступившей тишине его неторопливый, негромкий ответ звучит вызывающе:
- Глыга фамилия моя... Иван Глыга.
Припоминаю что-то уже известное про этого летчика. И вдруг гнев схлынул, моя "речь" полилась на удивление гладко:
- Летчик вы вроде с неплохими данными, а парень-то, выходит, с дурью...
Он вскинул голову, но чуб черных волос вновь лихо навис над высоким лбом.
- Это почему же? - обескураженно вопрошает Глыга и, как-то по-особому подобравшись, еще раз озорно и фамильярно бросает: - Почему, товарищ командир полка, скажите?
Дерзость пропускаю мимо ушей и чутко ловлю сочувственное внимание собравшихся.
- А ну-ка, летчик-бомбардир, скажи, показания скольких приборов ты должен заметить, входя звеном в пикирование?
- Примерно двенадцать.
- И это все?
- Нет. Должен еще засечь положение ведущего и второго ведомого.
- Верно. А сколько движений надо сделать?
- Ни одного. Тут-то и надо застыть, как по стойке "смирно".
- Молодец! (Одобрительный вздох остальных). Но все-таки выходит, что ответ ваш не совсем правильный.
- Как?
- А обыкновенно. Чтобы выполнить все то, о чем вы, лейтенант, совершенно правильно только что сказали, нужна повседневная тренировка. И если на земле приучишься не замечать начальство, не ровен час и в воздухе будешь невнимательным и угодишь под собственные бомбы.
- Так точно! - жалобно звучит голос Глыги, и он застывает в положении "смирно".
Летчики громко смеются... Мне показалось, что в наступившей за моей спиной тишине что-то начало меняться.
Через несколько дней это ощущение стало более определенным. На железнодорожный узел. Россошь девятку довелось вести самому. Взлет провели строго по-уставному. На пути к цели под огнем вражеских зениток строй держался надежно. Твердо, не рыская, все машины вошли в пике. В два захода с неплохой точностью уложили бомбы, а затем проштурмовали. По сигналу "пешки" заняли свои места в строю "клина" и вновь ушли на высоту. И я почувствовал, будто руки мои лежат одновременно на всех девяти штурвалах. Все, как бывало в 9-м полку!
Мысль эту прерывает шестерка "мессеров". Они атакуют, ни плотный, расчетливый огонь нарушает строй вражеского пеленга. "Мессеры" рассыпаются-кто вверх, кто вниз, кто по сторонам. Следующий прямо за лидером фашистский истребитель не улавливает маневр ведущего и напарывается на трассу, метко выпущенную стрелком-старшиной Зверьковым. "Мессер" дымит. Плотный купол трасс всего нашего строя мгновенно обволакивает пирата. Он тут же срывается и идет к земле.
Разгоряченные, обедаем. В столовой шумно. Люди, почувствовавшие наконец радость боевой сплоченности, оживленно обмениваются впечатлениями только что завершенного успешного вылета.
В разгар этой трапезы в столовую входит капитан из штаба корпуса.
- Товарищ командир, пакет от генерала.
- Спасибо, товарищ капитан. Присаживайтесь, отобедайте с нами.
Под рукой в крошку рассыпается сургуч печатей. В пакете - "Радиоперехват". Прочитываю содержание.
"Спасибо комкору. Это как раз то, что нам нужно сейчас",- думаю я и в воцарившейся тишине встаю.
- Дорогие товарищи! - говорю я.- Мы сегодня отлично поработали, внесли крупицу в наше общее дело. Враг в смятении.
Послушайте радиоперехват депеши Паулюса фюреру: "Сталинград нам больше не удержать. Умирающие с голоду, раненые и замерзающие от холода солдаты валяются на дорогах. Прошу разрешения пробиваться наличными силами на юго-запад и выслать самолет для вывоза специалистов. Из... списка меня исключить..."
Радостные улыбки летчиков. Мой взгляд останавливается на лице Ивана Глыги. Глыга поднялся из-за стола, надел шапку, с завидным строевым изяществом взял под козырек. В эту незабываемую минуту остро почувствовалось: в 39-й ближнебомбардировочный авиационный полк возвращалась воинская слаженность.
Трагедия в Гартмашевке
Окончательно наш полк возродился не в этой радости, а в печали- глубокой и гневной. Много лет минуло с тех пор, а Гартмашевка и поныне приводит меня в содрогание.
17 января 1943 года заместитель Командира 2-й эскадрильи капитан Константин Смирнов показал нам в штабе этот пункт на карте. Час назад он возвратился из успешного налета, и голос его звучал радостно.
- Круто пикируя,- говорил капитан,- наша девятка вывалилась из облаков прямо над целью. Удача редкая: бомбы легли по двум эшелонам, только что ставшим под разгрузку. Вот посмотрите...
Смирнов оторвал палец от точки на карте и, протянув три большие фотографии, добавил:
- Это старший лейтенант Николай Прохоров, мой штурман, снимал.
От еще не просохших фотоснимков как бы потянуло гарью. На одном снимке вдоль четких железнодорожных линий сквозь пелену дыма видна угластая рвань остовов сожженных вагонов; на втором их больше; на третьем - дымы запеленали цепочку железнодорожных цистерн, над которыми поблескивают языки пламени...
Через восемь дней благодаря стремительному продвижению войск нашего фронта, отогнавших Манштейна из Котельниково, 39-й полк оказался в Гартмашевке. Благополучно приземлили мы своих верных "Петляковых" на аэродром, лишь недавно покинутый гитлеровцами. На этот раз машины были перегружены не бомбами, а людьми и техническим имуществом: обстановка требовала немедленных действий прямо отсюда.
Первое, что приятно поразило на аэродроме в Гартмашевке,- это около сорока новеньких, готовых хоть сейчас к вылету фашистских самолетов. Они стояли в строгом порядке вблизи от взлетно-посадочной полосы. Противник бежал поспешно. Хваленые вояки побросали даже машины. Это результат удара советских танкистов, поддержавших наступление 1-й гвардейской армии.
Осмотрев фашистские самолеты, мы побывали на железнодорожной станции. Здесь тоже было чему порадоваться. Нашими налетами разметано шесть вражеских эшелонов. Состояние станционного хозяйства и подъездных путей позволяло суток за двое восстановить железнодорожный узел. Перед глазами как бы ожили снимки, показанные Костей Смирновым. Склады с продовольствием, военным имуществом, боеприпасами и даже с горючим остались нетронутыми.
В приподнятом настроении возвращались мы на аэродром. Хлопот предстояло не так уж много: вызвать саперов на станцию; столковаться с командованием о переброске в глубокий тыл фашистских самолетов; принять под охрану склады, передать командованию трофейный автотранспорт, отобрав все необходимые автомашины. Словом, с этой базы можно начинать боевую работу хоть завтра.
Бодро шагаем по полю, внимательно осматриваем взлетную полосу, оцениваем оборудование аэродрома. Возле одной стоянки задержались. И вдруг замечаю: группа летчиков, громко переговариваясь, гурьбой двинулась к краю аэродромного поля, на который как бы набегал из лощины лесок. Через минуту-другую голоса там сразу оборвались. Наступившая тишина чем-то обеспокоила. Я направился к летчикам и нашел их стоящими с обнаженными головами. Меня пропустили вперед. На ходу снимаю шлемофон.