— Настя! Тебе песенку спеть?
Она сонным голосом отвечает: только если колыбельную, или похоронную: холодно очень, мне кажется, что я умираю!
— Ну. Тогда слушай, это, по — моему, про тебя!
Облетела листва, у природы своё обновленье,
И туманы ночами стоят и стоят над рекой.
Твои волосы, руки и плечи — твои преступленья,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Потому что нельзя, потому что нельзя,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Потому что нельзя, потому что нельзя,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Эти жёлтые листья в ладони свои собираешь.
Отсверкали они и лежат на холодном лугу.
И ты сердцем моим, словно листьями теми, играешь.
И бросаешь в костёр, не сжигай только нашу мечту.
Потому что нельзя, потому что нельзя,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Потому что нельзя, потому что нельзя,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Я боюсь твоих губ, для меня это просто погибель.
В свете лампы ночной твои волосы сводят с ума.
И всё это хотел навсегда, навсегда я покинуть.
Только как это сделать, ведь жить не могу без тебя.
Потому что нельзя, потому что нельзя,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Потому что нельзя, потому что нельзя,
Потому что нельзя быть на свете красивой такой.
Она долго молчала, потом спросила:
— А я красива?
— Конечно.
— Тебе это нравится?
— Когда как. Но, чаще раздражает. Не столько ты, сколько люди, прыгающие вокруг тебя.
— Они меня тоже раздражают… — и она ударилась в рассуждения о том, почему ее раздражают поклонники. Об этом она могла говорить вечность. Она проснулась!
— Настя!
— Ну вот, недавно в Воронеже…
— Настя!
— Нет, ну дай договорить!
— Лейтенант Афанасьева, слева сзади 'Мессер' поднимается. К бою! Доложить дистанцию!
— Не вижу!
— Еще ниже!
— Больше двух километров, опасности нет.
— А почему я говорю об этом штурману, а не он мне, лейтенант Афанасьева? Болтать, ты, конечно, мастерица, но за обстановкой следить это и твоя обязанность. Доложи в штаб ВВС, что будем в квадрате 6В через сорок минут.
— Есть, товарищ капитан! — обиженно пробормотала Анастасия.
Немцы попытались перехватить на спуске, на хвосте висело восемь мессеров на высоте около 10 500, они появились спереди и шли с подвесными баками. Попытались подпрыгнуть, и дотянуться, но не хватило ни скорости, ни потолка, но проход к Воронежу они закрыли. И я отвернул на Бутурлиновку. Доложились на КП, перенесли точку спуска, к которой будут подтянуты 'МиГи'. Долбаная 'восьмерка', наконец, сбросила баки, еще сто километров, и они должны отвернуть. Пошел пятый час полета, давление в основных кислородных баллонах подошло к нижнему пределу, и я переключился на последний резервный, который находится у меня под креслом. Его вентиль может открыть только командир. Сделано так, чтобы штурман не мог дотянуться. Там всего на 20 минут. Видим подходящие от Борисоглебска 'МиГи'. 'Мессера' бой не принимают, и отворачивают, у них топлива только домой. Все спускаемся. Как положено, с полочками, дабы не потерять сознание. Мы уже на девяти тысячах, кислорода на семь минут. Считай хватило! Подворачиваю, чтобы было удобнее заходить. Прошел над городом, и сел с северо — запада. Над головой прошли 'МиГи', ушедшие в набор. Рулю к КП, но стартер показывает флажками на третий капонир. Там и встали. Снизу уже открыли люк. А я сидел в кресле и смотрел на небо. Голубое — голубое. Пшикнул раскрываемый бомболюк. Со всех камер забирают рулоны с пленкой. Надо вставать, снизу уже беспокоится начальство. Последняя выдвигающаяся ступенька пищит пружинкой. Я на земле, и меня начинают тискать. Рядом врачи оказывают помощь Анастасии, у нее есть обморожения: пальцы прихватило на ногах. Устала и забыла ими шевелить. А у меня пощипывает на скуле, там, где очки заканчиваются. Тоже нуждаюсь в медицинской помощи. Мажут чем‑то противным. Подъехали Фалалеев и Красовский. Пытаюсь подняться с носилок, куда меня уложили. Но начальство замахало руками: Лежи — лежи.