После некоторого молчания вдруг снова раздался гортанный голос. На этот раз он был приторным и сладким.
— Сынок, помоги своей маме. Скажи, где спрятан дядя, и мы уйдем от вас.
После небольшой паузы, показавшейся для Захара вечностью, до его слуха донесся детский голос:
— Нема у нас дяди.
Кто-то грубо выругался. Послышался шлепок, один, другой; мальчика били. Раздался детский плач.
— Зачем бьешь ребенка?! — вступилась мать.
Невыносимо было слышать все это и ощущать свое бессилие. Хотелось вскочить, одним махом подняться по лестнице и разрядить по насильникам обойму!
— Будешь говорить?! — свирепел все тот же голос.
— Я все сказала.
Послышался удар. Хитали показалось, что кто-то упал на пол и тихо застонал. По вискам стекал пот, липкий, холодный. Все чувства были обострены, тело дрожало от нервного перенапряжения.
Очевидно, было уже за полночь, а фашисты все еще не уходили. Несколько часов подряд они рыскали по хате и вокруг нее, надеясь найти летчика. В их голосах и гортанных выкриках было что-то страшное, дикое. В какой уже раз слышал он все тот же злобный голос:
— Тебе ничего не будет, скажи, где он прячется?
Надежды на то, что немцы уйдут, уже не было, и он стал готовиться к решительному бою. Теперь для Захара ясно, какую он совершил ужасную ошибку, согласившись спуститься в погреб. Судя по голосам, в хате было около десятка посторонних людей. Хитали внимательно вглядывался в окружающий мрак, мысленно пытался представить себе их. Он с большим трудом сдерживал себя, чтобы не выйти преждевременно. Тогда конец не только ему, но и всей семье. Екатерина Митрофановна не проронила ни одного лишнего слова. Она снова и снова повторяла то, что уже говорила раньше. Эта женщина оказалась сильнее непрошеных гостей, и в этом скоро убедились незадачливые пришельцы. Потеряв терпение, они пошли на крайности. До Хитали донесся крик. Затем послышались частые удары. И опять раздался тот же голос:
— Солдаты для тебя перед окном яму роют. Говори! На виселицу вздернем!
Опять послышались удары. А затем крики:
— На виселицу ее, суку… Да и щенят туда же…
Говоривший злобствовал, стучал ногами. В конце концов немцы ушли, очевидно, поверив в то, о чем так единодушно твердили Шляпкины. Так закончился первый день пребывания Хитали в Михайловке.
Начались дни тревожного ожидания, наполненные заботой со стороны Шляпкиных и Мальцевых. Именно эти две семьи взяли опеку над летчиком. Со временем они перевели его в старый, полуразрушенный сарай, носили ему туда пищу и лекарства.
Наступил ноябрь. Небо совсем поблекло и потемнело, холодный ветер гнал колючую поземку. В сарае стало холодно. И хотя летчик был в добротном полушубке, в валенках, все же чувствовал холод, особенно ночью, когда усиливались морозы.
Захар часами неподвижно лежал на сеновале, уткнувшись в пахучую сухую траву. Порой ему казалось, что это сон, в который он погрузился в тот октябрьский день 41-го.
Наверное, так уже устроен человек, что все самое хорошее в полной мере оценивается им только на расстоянии. Не было, пожалуй, такого дня, чтобы мысленно не побывал Хитали в своем полку, не повстречался со своими товарищами.
Скорее, скорее бы зажили раны! И тогда — снова в свой полк!
Находясь в полном одиночестве, Захар прислушивался к малейшему шороху, который доносился до него. Но кругом стояла тишина. Словно все забыли о нем. Самому выглянуть на улицу нельзя — в селе хозяйничали фашисты.
В такие минуты он с тоской смотрел на безмолвную дощатую дверь сарая. Но вот дверь открывалась, и на пороге появлялась Наташа. Невысокая, гибкая, с фигурой гимнастки, она научилась бесшумно проникать в сарай. Черный локон, выбившийся из-под платка, падал наискосок на высокий чистый лоб. В больших глазах тревога за него, Захара. Остановившись на пороге, Наташа искала его глазами, а увидев, что Хитали есть, жив, вся сияла от радости. Обычно, справившись о его самочувствии, Наташа начинала рассказывать новости, которых с таким нетерпением ожидал раненый. Она рассказывала, что происходит в селе, какие слышны вести с фронта, о действиях местных подпольщиков.
Они часто говорили о смысле жизни, о счастье. Наташа, как могла, пыталась приободрить летчика, вселить в него уверенность в скорое выздоровление, в то, что он снова будет в небе бить ненавистных фашистов. Она начала приучать его ходить, несмотря на острую боль в ноге. Тренировка проводилась с неумолимой строгостью — каждый день не менее двух часов.
Стиснув зубы, чтобы не стонать от боли, Хитали стоически выдерживал, казалось бы, немыслимые перегрузки, шагал в темноте от одной стенки к другой, балансируя руками в воздухе, как акробат на канате.