-А теперь сюрприз!– скинула с плеч шаль Анечка, глотнула еще вина, засмеялась. – Только ты не подглядывай, – сказала она у двери в другую комнату.
Над дверью висели сразу двое часов. Одни – старинные ходики в виде кошачьей морды с бегающими глазками, другие современные, электронные. Видимо, жалко было расставаться с памятью о ком-то. Или о чём-то. Сокольников заметил, что Анечка отсутствовала ровно три минуты.
Наконец она появилась. На ней было пестрое, красное одеяние до пола, то ли в цветах, то ли в птицах. Одной рукой Анечка обмахивалась трехцветным веером, в другой, прижимая к бедрам, держала широкую раму, покрытую тряпкой. Поставила её на стол, загадочно улыбнулась, сдернула завесу.
Он увидел картину. Сразу узнал ее. Клод Моне, 'Камилла в японском кимоно'. Анечка приняла такую же позу, как на полотне французского художника. Загадочную, обворожительную.
-Правда, мы похожи?– в очередной раз рассмеялась она.
-Копия?– не ответил на вопрос Сокольников.
-Обижаешь. Подлинник.
Спорить не хотелось. 'Подлинник, так подлинник, хотя откуда он тут возьмется, в забытой богом Камышевке?'
-Где раздобыла?
-Места надо знать, – произнесла Анечка банальную фразу. – Подпись видишь?
Внизу картины Сокольников разглядел автограф. ' Клод Моне, 1876 год'.
-Это ни о чем не говорит. Я не искусствовед, но в Живерни тоже висит копия, гид говорил, что подлинник находится в США, в музее изящных искусств. К тому же, если мне не изменяет память, он два с половиной метра на полтора, а тут…
-Какая разница, что вам там говорили! И дело не в размере, а в сути. Ты согласен?
-Согласен, разумеется.
Хотел тут же возразить, правда, не зная что, но Анечка постучала веером себе по губам, давая понять, чтобы он молчал. Поставила картину на стол у стены, так чтобы ее можно было хорошо видеть. Села рядом, налила себе вина. Закурила.
-Мы с ним прожили два года, – сказала Анечка и надолго замолчала, видимо, собираясь с мыслями.
С кем ' с ним', Сокольникову уточнять было не нужно. Ясно, что с тем дипломатом. Допив свое Кьянти, она продолжила:
-Однажды он избил меня до полусмерти. И оставил здесь одну без сознания. Очнулась вся в крови. Я не помню, как пешком добралась до местной больницы. На следующий день у меня случился выкидыш. Пятимесячную девочку не спасли. Врачи, видя в каком я состоянии, вызвали милицию. Следователю я сначала сказала, что ничего не помню, но обида так раздирала меня, что я во всем созналась. Лейтенант предложил написать заявление, и я это сделала. Через неделю появился он. Умолял, даже стоял на коленях среди палаты, чтобы я забрала заявление. Иначе, мол, его дипломатической карьере придет конец. А он собирался ехать то ли вторым, то ли третьим послом в какую-то африканскую республику. Даже не думала, что его могут посадить. Я не хотела с ним разговаривать больше никогда. И дело не в побоях. В предательстве. Моральном. А предательство прощать нельзя. Ты со мной согласен?
Сокольников ответил что-то невразумительное, а сам подумал: ' Ты, Анечка, можешь любого довести до помутнения рассудка'. -Вскоре он появился снова. С букетом роз, в дорогом костюме. Весь такой в одеколоне. Начал сходу: 'Я понимаю, что между нами все кончено. Ты меня не простишь. Сам виноват. Предлагаю такой вариант: я на твое имя переписываю дачу и даю полтора миллиона рублей. Ты забираешь заявление'. 'Почему же только полтора? Неужели на два я не тяну?''Хорошо, хорошо, дам тебе в придачу, – он зашептал мне на ухо, – один шедевр. Его аукционная стоимость – сотни тысяч долларов, а то и миллион. Подлинная картина Клода Моне'. Я, конечно, спросила – откуда она у него. По его словам, Моне написал несколько картин своей жены Камиллы в одеянии японской гейши. Одну специально для парижского художественного рынка и продал ее за 2000 франков. Другое полотно уничтожила сама Камилла. Что-то ей не понравилось. Третья осталась у Моне. В 20-ом веке эта картина попала в Германию. Во время войны ее обнаружил в каком-то замке советский полковник, он же пращур моего благоверного. Тайно вывез в Союз. Я размышляла над его предложением дней пять. Хотелось наказать муженька, но подумала – и что я с этого получу, моральное удовлетворение? А тут дача, деньги да еще картина. К тому же пришел следователь, стал намекать, что дело это семейное и неплохо было бы его разрешить мирным путем. Я сразу поняла – муж зарядил мента деньгами, но выдержала паузу. А потом согласилась, с условием, что он немедленно, прямо в больницу, приведет нотариуса, который составит все необходимые бумаги. К вечеру в палате нотариус уже был. В документах ничего о картине, конечно, не говорилось. Но я предупредила мужа, что как человек осторожный, предприняла защитные меры. Не хочу, чтобы со мной что-то неожиданно случилось. А потому весь наш разговор я записывала на скрытое видео. Мало того, поместила запись на сайт одной социальной сети. Пароль знаю только я и мои надежные друзья. Если со мной что-нибудь произойдет, запись будет опубликована. Чем я не Лисбет Саландер?