— Виллер, вы же утонули!
Его сотрясла судорога. Он ничего не ответил, только уставился на саблю у меня в руке.
— Какого черта, Виллер?
— Позвольте, сэр.
Слегка нагнув голову, он взял саблю у меня из руки.
— Но, Виллер! Это…
Опять такая же судорога.
— Очень уж крепко жизнь во мне сидит, сэр. Вы ранены. Пойду принесу вам в каюту воды.
Мне вдруг почудилось, что ноги навеки приросли к месту. Казалось, они вделаны в палубу. Пальцы правой руки были согнуты, словно еще держали рукоять сабли. Голова моя в ужасном состоянии — боль и полное смятение. Представив себе неожиданно, какую фигуру являю в присутствии стольких зрителей, я поспешил прочь, дабы привести себя, насколько возможно, в пристойный вид. Вглядываясь в маленькое зеркальце, я убедился, что лицо у меня и впрямь в крови, а волосы свалялись. Виллер принес воды.
— Виллер! Вы — призрак. Вы утонули!
Виллер отворотился от парусинового таза, не переставая лить холодную воду из какой-то жестянки, поднял взгляд и остановил его на моей шее.
— Да, сэр. Но только через три дня. Кажется, прошло три дня. Но вы, конечно, правы, сэр. Потом я утонул.
Я поежился. Виллер смотрел мне в глаза, не мигая.
— Утоп, сэр. Утонул. А жизнь во мне крепко сидит.
Подобные речи и тревожат, и приводят в недоумение. Его следовало успокоить.
— Да вы счастливчик, Виллер. Вас подобрали, и теперь все позади. Скажите Бейтсу, что его услуги мне более не потребуются.
Виллер замер. Он открыл было рот, но смолчал, слегка поклонился и вышел. Я вздернул рукава сорочки и попытался смыть кровь с лица и рук. Покончив, я в изнеможении рухнул на парусиновый стул. Становилось ясно, что придется провести это странное время на положении раненого; все казалось сном. Я попытался понять, что означают сегодняшние новости — и не смог. Война, за исключением краткого и лживого перемирия в 1808 году, была единственным привычным для меня состоянием. Война кончена, все изменилось, но я не мог заполнить пустоту ничем, что имело бы для меня значение. Пытался представить Людовика XVIII на французском троне — и не смог. Пробовал думать о процветании старого режима — теперь его уже можно назвать новым! — и не верил, что ему дано когда-либо возродиться. Здравый смысл, политическое просвещение этого не стерпят. Слишком сильно военные катастрофы изменили положение в мире… и положение самой Франции: уничтоженные великие роды, поколение, вкусившее сперва соблазнов невиданной свободы и равенства, затем тягот тирании и бедности; нация, обескровленная постоянными призывами на военную службу… Новый мир, рождение которого наши матросы приветствовали столь шумно, — это печальный мир. Вот какова была моя невольная мысль. Но в голове звенело, и хотя в такую минуту о сне и думать нечего, я не знал, хватит ли у меня сил, чтобы подвергнуться еще и испытанию всеобщим весельем. Я еще раз попробовал осознать действительность — поворотный пункт в истории, одно из величайших мировых событий, мы стоим на пороге… и так далее — но все без толку.
Голова моя стала ареной смешения образов и мыслей. Большая гора пушечных ядер, вроде той, мимо которой я карабкался по палубе, предстала перед мысленным взором, как олицетворение миллионов тонн старого железа, лежащего во всех концах цивилизованного мира, — железа, которое отныне никому не нужно: ржавеющие пушки, годные лишь на то, чтоб об них чесались коровы; мушкеты и пули, продаваемые на сувениры; сабли… Моя замечательная сабля, а также прочий металл, коему не было конца. Да еще корабли, которые только что построили, но так и не спустят на воду.
Должен признаться еще в одном, весьма необычном в подобных обстоятельствах чувстве, а именно в чувстве страха. На какое-то время реальность происходящего проникла в смятенное сознание. Я испытал не просто сильный страх, как тот, что заставил мои ноги прирасти к палубе, когда я слышал первый в жизни боевой, как считал, залп, но страх куда более всеобъемлющий, почти вселенский страх перед перспективой мира! Народы Европы и наш народ отныне свободны от простого и понятного долга сражаться за короля и державу. Вот оно — продолжение той самой свободы, что повергает страны в пучину хаоса! Я говорил себе: «Политические слои общества должны это приветствовать, поскольку отныне ход событий решается не смертельным звоном мечей — нет, настал черед политиков, наш черед, мой!» Но миг осмысления прошел, и в голове моей снова все смешалось. По правде сказать, я, помнится, некоторое время просто плакал.