— Что ж, тогда я подожду, – улыбнулась фрейлина. – Я уверена, что этот сюрприз будет ещё более впечатляющим, чем твоё предыдущее изобретение. Надеюсь, на этот раз оно не взорвется?
Девушка по-доброму подмигнула алхимику и, приблизившись, поцеловала его в нос.
— Спокойной ночи, – сказала она и уже собиралась уходить, но Вэриан не дал ей уйти далеко, крепко схватив за руку.
Алхимик мягко притянул Кассандру обратно к себе и нежно поцеловал, уже хорошо зная, как это делается. Потом он, открыв глаза, с густым румянцем на щеках взглянул на фрейлину, словно извиняясь за свои действия. Но та и не думала злится на него. Для них обоих это уже стало таким же привычным, как и завтрак по утрам.
— Сам целуешь, а потом краснеешь. Ты безнадёжен, – со всё той же теплой улыбкой на лице сказала Кэсс. Но потом с лёгким сожалением и настойчивостью добавила: – Но мне правда пора идти.
Ещё раз пожелав парню спокойной ночи, Кассандра потушила тусклый свет свечки и вышла, тихо прикрыв за собой дверь комнаты. Вэриан улыбнулся ей вслед и наконец лёг на мягкую подушку, которая уже совсем скоро растаяла под его головой, когда алхимик провалился в сон.
*
Темнота встретила его оглушающей тишиной и пустотой, холодящей его естество. Замкнутое мрачное пространство, в котором магическими огнями единственный свет дарили лишь разноцветные колбы, хоть как-то заполняющие гнетущее ничто. Ни единой души вокруг, и подозрительные рисунки с одним и тем же безнадежно размытым изображением родного нежного лица, от одного взгляда на которое наворачиваются слезы, а одиночество ощущается ещё отчетливей и безжалостней, валяются вокруг словно следы её давнего, забытого пребывания. Временами во тьме неподалеку проносился широкий грузный силуэт, тихо вздыхая и бросая разочарованные взгляды, что вызывали у мальчика дрожь и неприятный осадок понимания на душе, что заслужить его поддержку — самое невозможное чудо из всех на этой земле. Но неужели он действительно когда-то так жил? Вероятно да, раз даже окружающий его странный туман, который настолько густ, что мешает дышать, был, как ни странно, привычным. Можно было сказать, что ему даже нравилась подобная атмосфера уединения. Всё вокруг было предельно спокойно, всё стояло на своих местах. Даже кромешный мрак не вызывал должного отвращения.
И вдруг — яркий свет, разрывающий его тьму. Кто бы это мог быть? Разглядеть было необычайно сложно, ведь глаза, не привыкшие к яркости, не справлялись, а душа, не позволяющая отпустить недавний мрак, металась в разные стороны. Оказалось, что посетили мальчика два ранее незнакомых силуэта, изящность которых выдавала в них женское начало. Как же было удивительно за ними наблюдать: один сияющий, искрящийся и излучающий свет и любовь своей широкой улыбкой, белый, непорочный и необычайно светлый для Вэриана, из-за чего вызывающий некое благоговение и, как ни странно, усталость. Слишком ярко, слишком идеально, слишком наивно. Её свет слепил и подавлял. Вторая же — абсолютная противоположность. Серая, жестокая, мрачная, почти как его жизнь, но, к его величайшему удивлению, теплая и манящая. Она была закрыта, таинственна, прекрасна и так недоступна, словно далекая звезда, которую, к великому прискорбию, затмевало солнце, но которую, не смотря на это, он видел.
А после тишину разорвал шум, подчистую уничтожающий все мысли и слова: везде слышны крики и громкие взрывы. И он знает, что обязан это прекратить. Обязан вернуть спокойствие в свой маленький пустой мирок, который только что дал первую трещину. И он продолжает бежать. Бежать изо всех сил, чтобы помешать этому произойти снова. Помешать чему произойти снова?
Однако даже в царящем вокруг хаосе отчётливо слышны шаги. Сильные, полные решимости и уверенности, но не лишённые некой нервозности, словно их хозяин чего-то очень опасается, чего-то боится. Они столь важны для мальчика, что отражаются непривычным трепетанием где-то глубоко в душе. Ещё миг и чья-то рука крепко впивается в его запястье, желая спасти от верной гибели. Он оборачивается и видит её. Серый силуэт, приобретающий всё более четкие очертания.
«Кэсси?..»
Её лицо выражает лишь страх. Она старается скрыть его злостью, но ничего не выходит — дрожащие пальцы и полные отчаяния глаза выдают её. Она дергает его назад раз, потом второй, сжимая его руку всё сильнее, но он не поддаётся, продолжая рваться вперёд.
— Слушай меня, нужно выбираться отсюда! – он думает, что её голос можно спутать с лязгом скрещенных в бою мечей.
«Кэсси! Что ты делаешь? Отпусти меня! Я должен… должен сделать что-то важное… »
В глазах темнеет. Он чувствует, как она рывком прижимает его к себе. На секунду он чувствует тепло, такое приятное и нежное. То самое, какое он ждал всю свою жизнь, до боли желая согреться от того ледяного одиночества, образовавшегося с расколом их семьи. Каким расколом? И она обнимает его всё крепче, словно боясь, что он опять решит вырваться, но у него и в мыслях такого не было. Зачем ему это?
«Спасибо, миледи…»
Он с неохотой отстраняется, теряя её жизненно необходимое тепло и мгновенно жалеет о содеянном. Та лишь раздраженно вздыхает и бросает на него пренебрежительный взгляд. Его невольно бросает в дрожь от этих пронзительных чрезмерно зелёных глаз, смотрящих на него. Но с его лица не сползает улыбка — эта дрожь приятна. Пусть её глаза холодны, это не делает их менее прекрасными, завораживающими.
Он хочет сказать ей что-то, что-то неимоверно важное, значащее для него непростительно много, но она отходит ещё дальше, а слова застревают в горле. Застревают из-за единственной, по-настоящему знакомой ему вещи, что дает о себе знать фиолетовым блеском на изящной женской шее и из-за одной улыбки, что невольно растягивается на её алых губах:
— Ты особенный.
«Особенный?.. »
На мгновение пустоту внутри заполнило счастье, какое он, кажется, не испытывал столько долгих и мучительных лет. Но то было лишь одно жалкое мгновение, после которого начался его Ад.
Неожиданно быстро её нежное, доброе лицо пропадает, а на замену ему приходит снег. Настоящая метель, сбивающая мальчика с ног и хоронящая в белоснежном одеяле, от которого веет обреченностью и страхом, что покрывает душу ледяной корочкой. Он судорожно выдыхает, чувствуя, что его мир дал ещё одну трещину, а ветер, воющий и рвущий его на части своими ледяными лезвиями, заставляет всю его жизнь ещё больше и болезненней трещать по швам. Надежда, маячащая где-то в дали, за стеной снегопада, медленно, но неизбежно гаснет, не оставляя ему и шанса на спасение, а лед в груди и застывшая в воздухе безысходность не позволяют вдохнуть, из-за чего мальчик буквально задыхается в ужасе и собственном бессилии.
К животному реву вьюги незаметно примешивается раздражающее тиканье часов, каждый звон которых вселяет неописуемый страх того, что этот самый звон был последним и его время вышло. По его телу пробегает ещё более сильная волна ужаса, когда Вэриан чувствует чье-то леденящее прикосновение. Однако стоит ему обернуться, и пред взором предстает единственная четкая, вероятно отпечатавшаяся в его сознании столь сильно, что даже потеря памяти не способна её стереть, картина захламленной, до боли знакомой ему лаборатории и огромной, яркой каменной глыбы золотистого цвета, которая, почему-то ассоциациируется с отчаянием и нестерпимой болью. Болью внутри, что вместе с криком рвется наружу. Шум снежной бури сменяется на оглушающий грохот каких-то механизмов и чьи-то яростные крики, доносящиеся откуда-то снаружи, но заставляющие барабанные перепонки болезненно ныть. Слишком громко.
Ведомый неясными чувствами, мальчик с содроганием подползает к слепящей тюрьме, не имея более сил, чтобы подняться. Взгляд его голубых глаз, что уже неминуемо наполнялись слезами, был намертво прикован к лицу мужчины, заточенного в янтаре. Он проводит ладонью по гладкой каменной поверхности, а мир вокруг уже безнадежно уничтожен. Его мир. Его жизнь трескается и опадает острыми осколками, словно разбитое стекло или разбитый юноша, что когда-то являлся хозяином этой самой жизни. И лишь адский янтарь всё никак не трескался.