Помещение, в котором мы находились, рассказал доктор Кеннеди, раньше принадлежало пожарникам, а затем превратилось в общинный центр, где разрешалось говорить только по-гэльски. Полная ерунда. Сюда ведь мог войти каждый. Откуда, например, приехал я? Швейцария — хорошая страна. Там народы перемешались между собой. Не то что здесь.
Позже Терри начал петь, а некоторые музыканты ему подыгрывали. Пел он плохо, и музыканты постепенно заскучали. Стали играть слишком быстро, сбивались с ритма. Терри не успевал за ними и проглатывал слова. Его выступление сопровождалось жидкими аплодисментами. Наконец он поднял руку и перестал петь.
Я сходил к стойке и взял себе пива. Как только я вернулся к столику, доктор Кеннеди спросил, долго ли я еще пробуду в Ирландии. Мне непременно стоит прийти к нему в гости. Он часто принимает у себя иностранцев. Свободен ли я завтра вечером? Доктор дал мне свой адрес и раскланялся. Я же остался в пабе.
На следующий вечер я отправился к доктору Кеннеди. Его дом находился на холме у городской черты. Автобус сперва ехал по бедняцким кварталам, а потом выбрался в зеленую зону. Участок доктора окружала высокая кирпичная стена. На кованых воротах висела табличка: «Deep Furrows».[7] Я позвонил. Ворота открылись с легким дребезжанием. Пока я подходил к дому, доктор Кеннеди уже вышел мне навстречу. Он протянул мне руку и обнял, словно мы были давними друзьями.
— Жена и дочери с нетерпением ждут вас, — сказал доктор и повел меня в белое, немного обветшавшее бунгало.
Рядом с входом находился пруд с золотыми рыбками. Мы зашли в дом. В прихожей меня встречали четыре прекрасных создания.
— Моя Кэти, — представил доктор, — моя Кэтхен. И три дочери: Дезире, Эмилия и Гвен.
Я пожал четыре руки. Доктор снова завел какую-то речь, но я никак не мог оторвать глаз от сестер. Они были похожи друг на друга, всем трем было около тридцати, все три были полными и в то же время стройными. Их бледные, серьезные лица отличала готовность к мгновенной улыбке. Волосы у сестер были длинные, у Гвен и Дезире — каштановые, у Эмилии — с рыжеватым оттенком. Девушки красовались в юбках с запáхом, старомодных блузках и тонких шерстяных чулках. Доктор Кеннеди спросил, нравятся ли мне его дочери. Я не знал, что ответить. Каждая из сестер была очень красивой, но повторение превращало эту красоту в какой-то абсурд.
— Разве они не совершенство? — спросил доктор и повел меня в гостиную, где уже был накрыт стол.
Еще в пабе доктор сказал мне, что его жена будет рада пообщаться на немецком. Тем не менее за столом она не проронила ни единого слова. Поздоровалась она со мной по-немецки с сильным английским акцентом. Я представить себе не мог, что она немка. Когда я спросил жену доктора, где она выросла, та ответила: «На Востоке» — и перешла на английский. За едой доктор говорил о политике и религии. Сам он был протестантом. Когда я спросил, не является ли его фамилия исконно ирландской, доктор только пожал плечами. Три дочери говорили не больше матери, но были очень внимательны. Стоило мне взглянуть на них, как они улыбались, предлагали мне вина или протягивали блюда с кушаньями, когда моя тарелка пустела. Раз я спросил Гвен, не слишком ли одиноко живется ей здесь, на окраине. Она ответила, что им всем этот дом очень нравится. И им есть чем заняться. Видел ли я сад?
— Завтра ты сможешь показать его нашему гостю, — сказал доктор Кеннеди.
И добавил, что сад — вотчина Гвен. А вот денежными расчетами у них занимается Дезире. Она ведет бухгалтерию и смотрит за тем, чтобы в доме не переводились деньги. А Эмилия? Эмилия — самая одаренная из всех, любимейшее чадо. Она много читает и пишет, музицирует и рисует.
— Наша художница, — отрекомендовал ее доктор, после чего остальные члены семейства улыбнулись и закивали головами. — Быть может, она как-нибудь покажет вам свой альбом. Но не нынче вечером.
После ужина сестры принялись убирать со стола, а доктор Кеннеди повел меня в свой кабинет. Мы сели в кожаные кресла, он налил по бокалу виски и предложил мне сигару. Он снова заговорил о политике, рассказал о своей работе в госпитале. Работал он ортопедом, был специалистом по травмам колена. Потом доктор завел речь о самосудах в бедняцких кварталах.
— Когда кто-то попадается на наркотиках, или крадет машину, или творит еще какой-нибудь беспредел, виновному присылают повестку, чтобы он явился в определенное время в определенное место, и стреляют ему в колено. Если же он не приходит, то из города изгоняют всю его семью.
Это глупо, бесполезно и отвратительно, утверждал доктор. Он покачал головой и подлил нам виски. Где-то в доме заиграла скрипка.
— Эмилия, — произнес доктор Кеннеди и прислушался. Его лицо озарилось улыбкой.
В комнату вошла Дезире. Она направилась к книжному шкафу, достала книгу и начала ее листать. Доктор кивнул головой в сторону дочери и приподнял брови.
— Вы — желанный гость в нашем доме, — сказал он. — Мы все вам очень рады.
Потом он расспросил меня о моей семье, о том, где я вырос. Я перевел взгляд на Дезире. Она улыбнулась, опустила глаза и продолжила листать книгу. Доктору важно было знать, часто ли я болел. Судя по глазам, я выгляжу здоровым. В каком возрасте умерли мои дедушка и бабушка? Есть ли у нас в семье наследственные заболевания, случаи душевных расстройств? Я засмеялся.
— Это моя работа, — объяснил доктор и снова наполнил бокалы.
— Вы же не хотите взять у меня анализ крови…
— А почему бы и нет? — спросил доктор, улыбнувшись. — Почему нет?
Я нечасто пил виски и быстро захмелел. Когда доктор сказал, что последний автобус уже ушел, и предложил мне переночевать, я без долгих раздумий согласился.
— Дезире о вас позаботится, — проговорил доктор, встал и направился к двери. — Доброй ночи.
Музыка стихла еще во время нашего разговора. Когда мы с Дезире вышли в коридор, я услышал затихающие шаги доктора, после чего наступила тишина. Дезире сказала, что все уже легли спать. Дни в Deep Furrows проходят в усердном труде, а потому начинаются и заканчиваются рано. Девушка провела меня в гостевую, на минуту вышла и вернулась с полотенцем, пижамой и зубной щеткой. Она сказала, что будет спать в соседней комнате. И если мне ночью что-нибудь понадобится, мне стоит только постучать. Сон у нее легкий.
Я отправился в ванную. Когда я вернулся, Дезире стояла в моей комнате. На ней уже была ночная рубашка. Она сняла покрывало с постели и откинула одеяло. Дезире поинтересовалась, не нужна ли мне грелка, не надо ли усилить отопление, задернуть занавески? Я поблагодарил и сказал, что мне ничего больше не нужно. Она поставила стакан на ночной столик и осталась стоять у кровати.
— Я вас укрою, — сказала она.
Я не мог удержаться от смеха, и девушка рассмеялась вслед за мной. Но потом я нырнул-таки в постель, а она меня укрыла.
— Будь ты моим братом, — сказала она, — я бы тебя поцеловала.
Проснулся я рано. Во всем доме царило оживление. Потом я снова задремал. Когда в десятом часу я вошел на кухню, Гвен уже мыла посуду. Она накрыла для меня стол и сказала, что после завтрака покажет мне сад. Отец увез маму в город, а Дезире сейчас в конторе. За едой я снова услышал скрипку — легкую, печальную мелодию.
— Разве это не чудесно? — спросила Гвен. — Музыка, дом и все остальное?
— Вот приехал бы ты весной, — говорила она, проводя меня по саду. Гвен показала мне гортензии, кусты сирени и гибискуса, которыми очень гордилась. Рассказала о своих садоводческих успехах, о завоеванных наградах. В руке у нее были ножницы. Во время разговора она иногда нагибалась, срезала улитку и наблюдала за тем, как плоть извивается вокруг смертельной раны. Так она, по ее словам, и представляла себе рай: Божий вертоград, в котором живут и трудятся построившие его праведники.
— Жизнь среди цветов, — сказала Гвен, — круглый год в саду. И в работе.
Вчера вечером, когда я приехал, дул сильный порывистый ветер, однако здесь, в саду, воздух был тих и недвижим. С серого неба, словно через фильтр, просачивался тусклый свет.
Гвен взяла меня за руку и сказала, что хочет мне кое-что показать. Она привела меня к небольшой рощице на краю участка. Под дубом с желтоватыми листьями какой-то странной формы в землю была врыта каменная плита.