К своей третьей поездке Ингер знала, как надо поступать. Она взяла верхнюю полку. Там было жарко, но зато спокойно. Соседями по купе оказались два молодых человека, ехавших на футбольный матч, и скромно одетая женщина. Эти трое ехали вместе от самого Копенгагена. Молодые люди стояли в проходе, пили пиво и курили, а женщина познакомилась с ними лишь на следующее утро. Она годилась им в матери.
Он выпил два пива подряд. За одним из столиков сидели подростки, направлявшиеся на ярмарку во Франкфурт и пребывавшие в прекрасном настроении. Он подумал о чемодане, стоявшем в закрытом купе. С собой он вез сельдь в соусе «карри», соус «ремулад» и соленую лакрицу. Отец знал, чем порадовать Ингер. Когда Ингер навсегда покидала дом, Метта уже болела. «Мама больна», — только и сказал он. А Ингер, промолчав, уехала.
«Мама больна». Как будто из-за этого надо оставаться. Из-за этого надо уезжать. Когда он разговаривал с Ингер, он всегда называл Метту мамой. «Иди и извинись перед мамой». «Маме нехорошо». «Мама больна». Порой Ингер тоже хотелось называть мать Меттой, как и отец. Даже кузены и кузины так ее называли. Но она не позволяла себе этого. Ей не хотелось ссор. Когда мать умерла, все стало иначе. Только отец этого не замечал.
Покачиваясь, он шел по узким вагонным коридорам. Его купе находится в третьем или четвертом вагоне? «Путь назад всегда короче», — часто повторял он Ингер во время воскресных прогулок. Путь назад всегда короче. Но Ингер не хотела назад. Она хотела вперед, дальше.
Каждый день она видела поезда, слышала поезда, уезжавшие на юг, исчезавшие в туннеле. Она найдет себе какую-нибудь работу в Италии. Многого ей не нужно. Комната и обычная для тех мест зарплата. Она искала новых радостей, хотела познакомиться с новыми людьми, которые знали бы о ней только то, что она сама расскажет. А она не станет рассказывать ничего. Она не хотела вспоминать Оденсе, дом, семью. Как люди сидели и празднословили о былых временах, повторяя друг другу одни и те же истории. Она хотела идти вперед, а не назад. «Все когда-нибудь возвращаются», — сказал отец. И спросил, что привезти. «Не надо ничего. У меня все есть». — «Может, лакрицу?» — «Если хочешь». — «Ремулад?» — «Здесь все есть». — «Селедки?» Она помолчала. «Что хочешь», — сказала она, подумав, что если уж по чему и соскучилась, то, конечно, не по лакрице. Но ей не хотелось ссор. Пока ссоришься, находишься в состоянии зависимости. Независимость обретаешь только тогда, когда перестаешь просить о чем бы то ни было. Даже о том, чтобы тебя оставили в покое. «Что хочешь», — произнесла она. И добавила: «Захвати ботинки получше. Сходим куда-нибудь».
Обычно пойти прогуляться предлагал он. А Ингер отказывалась. По воскресеньям ей достаточно было телевизора, четырех стен, хотелось просто валять дурака. «Тебе нужно двигаться. Ты еще насидишься в школе». Но ей хотелось проводить бесконечные воскресенья дома. Иногда он завидовал, что она наслаждается домашним житьем-бытьем. Самому ему дома не сиделось, хотя один на улицу он ни разу не выходил.
В 12.48 Ингер еще была в ресторане. Начиная с двенадцати она непрерывно поглядывала на часы. «Разве тебе не пора?» — спросила хозяйка. До станции было не больше пяти минут ходьбы, и поезда не опаздывали. «Уже иду», — ответила Ингер. В буфете отец, разумеется, ждать не будет. Останется на перроне и даже на скамейку не присядет. Будет стоять рядом с чемоданом и пожурит ее за опоздание. Ему и в голову не придет, что она задержалась специально. Видимо, желание поссориться у нее все-таки было.
Он стоял рядом с чемоданом, хотя у него была с собой книга. Мог бы сесть на скамейку и почитать, но предпочел упрекнуть ее за опоздание. Ему нравилось упрекать. Он вечно сыпал упреками, когда волновался. Они же не виделись три месяца.
— Что такое десять минут по отношению к трем месяцам?
— Двенадцать минут.
Она обняла его. После похорон они стали обниматься. Просто так случилось. Ей нужны были эти и другие прикосновения. Рука хозяйки, дотронувшаяся до ее талии, когда они вместе работали за стойкой. Мужские руки, якобы случайно задевавшие ее, когда она подходила к столикам. И собственные руки. Но обниматься с отцом? Этого ей не хотелось. Ингер жалела его, и ей становилось неловко.
«И ты тут живешь?» Вопрос и недовольный тон отец заготовил еще в дороге. Подразумевалось: «Почему ты не возвращаешься домой?» В долине не хватало света, в деревне — чистоты, а шум машин не умолкал ни на секунду. Отец был неприятно удивлен тем, что все его предположения оправдались. Никаких вопросов он не задавал. И без того ясно, что тут жить нельзя. Это место — котлован, воронка, уходящая в туннель. «Семнадцатикилометровый, — уточнила Ингер. — По ту сторону иная погода, иной язык, иной мир. По ту сторону — юг, по эту — север». Существует и дорога через перевал. По пути сюда поезд миновал множество туннелей. Все въезды выглядели одинаково. Длину туннеля можно было определить только на выезде.
Отец вежливо поздоровался с хозяйкой, с помощью Ингер он произвел приятное впечатление. Настоящий мужчина. Сколько ему лет? Чем он занимается? А как хорошо говорит по-немецки. «Он отошел от дел», — объяснила Ингер.
Она провела его в комнату, а потом вновь вернулась в зал ресторана. «Если хочешь…» — но она понимала, что отец не спустится. И все же каждый раз, когда кто-то входил, оглядывалась на дверь. Отец будет сидеть в комнате, пока она не кончит работать и не зайдет за ним. Всю вторую половину дня она беспрерывно думала об отце. Когда в шесть работа закончилась, на улице уже стемнело. Ингер медленно поднималась наверх. Внезапно ей стало смешно, что он сидит в темной комнатушке наверху, дожидаясь ее прихода. Хозяйка была готова отпустить ее пораньше. Но Ингер не согласилась. Она хотела показать ему, что у нее есть собственная работа, собственная жизнь и ей некогда с ним нянчиться.
Он ждал ее. Стоял посередине комнаты, словно за все это время не сдвинулся с места. Но к встрече он все же подготовился. Разве его дочь должна здесь работать? Прислуживать? У нее же есть образование, есть профессия. Если это только из-за денег. «Меня это устраивает. Если это не устраивает тебя…» Вся деревня казалась ему тесной, темной комнаткой. «И когда же ты вернешься?» — «Я не вернусь. Не знаю».
«Мы могли бы съездить в Тессин, — сказала она, — на юг». — «Почему именно туда?» — «Там красиво». — «Только и всего?» Она не знала, что ответить. Сама она ни разу там не была. Сняв блузку и черную юбку, она умылась над раковиной. Разве она не похожа на мать? Но фотографий тех времен не сохранилось. «У тебя что, татуировка?» Он разглядывал ее. «Нет». Она засмеялась и подошла поближе. «Это можно смыть». — «Ну так смой. Детская дребедень. Зачем тебе все это?» — «Просто роза. Из станционного киоска». Она покупала там сладости. Соленой лакрицы здесь не найти, зато есть кое-что другое. «Пойдем поедим? — спросила она. — Чего бы тебе хотелось?» Ему было все равно. Он спросил, умеют ли внизу хотя бы готовить. «Да, — ответила она. — Но мы найдем другое место. А завтра сходим куда-нибудь, ладно?» — «На прогулку».
Ингер поставила для себя раскладушку на время пребывания отца. Спала она плохо. Слышала, как он тяжело дышит и ворочается с боку на бок. Отправившись ночью в туалет, она остановилась у его кровати. Во сне он выглядел еще старее. Перед ней лежал не отец, а совершенно незнакомый пожилой мужчина. Она не могла себе представить, что ее с ним что-то связывает.
Он встал за два часа до нее, сел за стол и принялся читать. Ингер уже проснулась, но притворялась спящей. В те дни, когда она начинала работать рано, ей приходилось вставать в полшестого. В полседьмого она уже открывала ресторан. У дверей стоял развозчик почты, который проводил каждый отпуск в Дании и мог связать по-датски пару слов. «Добрый день, как дела, меня зовут Алоис, я люблю тебя». Он смеялся, и она смеялась вместе с ним, поправляя его произношение. «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». Раз за разом, пока не выговаривал правильно. Потом он читал газету, а она расставляла пепельницы на столиках.