А здесь побежденную сторону предавали забвению либо поносили и выставляли напоказ, как те подбитые танки, которые напоминали о победе коммунистов.
У стены сидела старуха и продавала благовонные свечи. Я подошел к ближайшей могиле и прочитал: "Хоанг Ван Нгот, трунгуй. 1949 – 1975". Он родился со мной в один год, но, слава Богу, это оказалось единственным, что у нас было общего. Сьюзан приблизилась и встала рядом, щелкнула зажигалкой и зажгла благовонную свечу. Струйка дыма поднялась вверх, и в воздухе запахло фимиамом.
Я никогда не молился – только в тех случаях, когда попадал под прямой обстрел, – но тоже поставил в чашу свечу. Я думал о трехстах тысячах пропавших без вести вьетконговцах, двух тысячах наших и сотнях тысяч южновьетнамских солдат, чьи могилы срыли бульдозерами. Я думал о Стене, о Карле, о себе здесь и о Тран Ван Вине.
Какая-то часть во мне не верила, что он не погиб, но другая не сомневалась, что он остался в живых. Хотя это убеждение зиждилось исключительно на собственных амбициях – не мог Пол Бреннер забраться настолько далеко лишь для того, чтобы отыскать мертвеца. И еще: меня привело сюда почти волшебное стечение обстоятельств. И как бы я ни старался, как человек разумный, не обращать на это внимания, у меня ничего не получалось. И последнее: я подозревал, что Карл и его приятели знали нечто такое, чего не знал я.
Я отвернулся от могилы, и мы пошли обратно к мотоциклу.
Наше путешествие продолжалось. Я помнил этот район близ Сайгона, потому что несколько раз охранял конвои в Тэйнине у камбоджийской границы.
В то время крестьян расселили в стратегических пунктах, то есть охраняемых деревнях. А все остальные были вьетконговцами, которые прятались в тоннелях Кучи. Были еще наполовину вьетконговцы: днем притворялись, что поддерживают правительство Южного Вьетнама, вечером ужинали с семьей, а ночью брались за автомат.
Район между камбоджийской границей и Сайгоном больше всего пострадал от военных действий – я где-то читал, что никогда в истории войн на единицу площади не сбрасывали столько бомб и так сильно не обстреливали артиллерией. Что ж, вполне может быть.
И еще я припомнил, как распыляли "эйджент орандж" – вся растительность погибала и бурела. А потом американские бомбардировщики поливали землю напалмом. Завеса черного дыма висела днями, пока не начинался дождь и не превращал все вокруг в мокрый покров сажи.
И генералы могли это видеть с крыши отеля, если во время обеда устремляли взгляды на запад.
Я заметил, что растительность восстановилась, но казалась какой-то не такой – суховатой и редкой, – явно вследствие заражения почвы отравляющими веществами.
"Урал-750" производил намного больше шума, чем американский или японский мотоцикл такого же класса, поэтому мы говорили мало.
Теперь мы ехали на северо-запад к Кучи и Тэйниню, где проходило шоссе № 22. Забавно, я до сих пор путаюсь в северной Виргинии, а эту дорогу знал. Когда-то она была для меня очень важной.
И вот мы попали в Кучи. Я помнил его сильно укрепленным сельским городишкой, а теперь он превратился в шумный город с высокими домами, асфальтированными мостовыми и салонами караоке. Трудно было представить, какие бои шли на этих улицах и в окрестностях Кучи в течение без малого тридцати лет: с 1946 года вьетнамцы воевали сначала с французами, потом с американцами и, наконец, между собой.
Повсюду красные знамена, а в центре круговой развязки еще один северовьетнамский танк на постаменте в цветах и флагах.
Сьюзан свернула на главную улицу и остановилась. Мы слезли с мотоцикла, и, пока я пристегивал его к стойке, моя спутница достала из седельной сумки фотоаппарат.
Мы потянулись и стряхнули с одежды красную пыль.
– Бывали когда-нибудь здесь? – спросила меня Сьюзан.
– Несколько раз, – ответил я. – По дороге в Тэйнинь.
– В самом деле? А что вы делали в Тэйнине?
– Насколько помню, ничего. Участвовал в сопровождении конвоев: Бьенхоа – Кучи – Тэйнинь и обратно, пока не стемнело.
– Потрясающе!
Я не понял, что она нашла в этом потрясающего, но не стал уточнять. У меня ныла задница, болели ноги, и все отверстия организма забила пыль.
Мы прошлись по главной улице, и я с удивлением заметил группки белых людей.
– Они что, потерялись? – спросил я у Сьюзан.
– Американцы? Приехали осмотреть знаменитые тоннели Кучи. Главное туристское развлечение.
– Шутите?
– Ничего подобного. Хотите посмотреть на тоннели?
– Я бы хотел посмотреть на холодное пиво.
Мы завернули в открытое кафе и устроились за маленьким столиком.
К нам поспешил совсем юный официант. Сьюзан заказала две бутылки пива, и оно материализовалось через несколько секунд, правда, без стаканов. Мы сидели, покрытые пылью, и тянули жидкость из бутылок без наклеек. Сьюзан, так и не сняв темных очков, закурила.
Лучи садящегося солнца проникали под навес кафе, и стало жарко.
– Я и забыл, как жарко здесь бывает в феврале.
– На севере прохладнее. Стоит перевалить через облачный путь, как погода меняется. Там сейчас сезон дождей.
– Я помню это по шестьдесят восьмому году.
Некоторое время Сьюзан смотрела словно бы в пространство, а потом произнесла:
– С тех пор как здесь прогремел последний залп, война отсюда никуда не ушла. Маячит и поныне, как... тот человек на другой стороне.
Я поднял глаза: на противоположной стороне улицы скрючился на костылях калека – без ноги и без части руки.
– Те танки у дороги, – продолжала Сьюзан. – Повсюду солдатские кладбища и военные памятники, совсем молодые люди без родителей... Поначалу я не обращала внимания. Но потом стало невозможно – все это то и дело бросается в глаза. А я не видела даже половины.
Я не ответил.
– В то же время это часть экономики. Повод, чтобы приезжало много туристов. Молодежь, ну, вы знаете, развлекается военной ностальгией. А ветераны хотят что-то вспомнить. Они... мы называем это посещением Замороженного мира. Ужасно. Бесчувственно. Может вывести из себя.
Я не ответил.
– С вашей стороны хорошо, что вы поставили свечу.
И опять я не ответил, и некоторое время мы сидели в молчании.
– Очень странно вернуться сюда, – наконец произнес я. – Я вижу нечто такое, чего не видите вы. Вспоминаю то, что вы не испытали. Не хочу показаться чокнутым, но то и дело...
– Все нормально. Я хотела бы, чтобы вы об этом больше говорили.
– Не думаю, что у меня найдутся слова для того, что я ощущаю.
– Хотите вернуться в Сайгон?
– Нет. Пожалуй, наша поездка мне больше нравится, чем не нравится.
– Но уж, конечно, не жара и не пыль.
– И не ваша манера езды.
Сьюзан подозвала официанта, что-то ему сказала, дала доллар, и он побежал на улицу. А через несколько минут вернулся с темными очками и пачкой донгов. Донги Сьюзан оставила официанту, а очки надела на меня.
– Теперь вы похожи на Денниса Хоппера в "Беспечном ездоке".
Я улыбнулся.
Она взяла фотоаппарат.
– Сделайте суровое лицо.
– Я и так суров.
Сьюзан щелкнула затвором. Потом дала аппарат официанту, придвинула свой стул к моему, села рядом и обняла. Парень сделал снимок, как мы склонились друг к другу с бутылками в руках.
– Сделайте несколько лишних отпечатков для Билла, – посоветовал я.
Она приняла у мальчишки аппарат.
– Можно послать карточки вам домой или будут проблемы?
Я понял вопрос и ответил как надо:
– Я живу один.
– И я тоже.
Мы воспользовались единственным туалетом на заднем дворе и смыли с себя дорожную пыль. Сьюзан дала хозяину доллар за пару пива и обменялась с ним новогодними поздравлениями. Мы вышли на улицу и снова оказались у мотоцикла.
– Хотите сесть за руль?
– Конечно.
Она повесила аппарат на плечо. Я завел мотор, и Сьюзан стала учить, как управляться с русским "Уралом".
– Скорости немного заедает. Передний тормоз мягковат. А задний слишком схватывает. Разгон быстрее, чем вы привыкли, но задирается передок. А в остальном не мотоцикл, а сказка.