Когда жители Угольной Бухты напивались, они, пошатываясь, молча бродили по улицам. Если случалось, что кто-либо из них, под наплывом дурацкого, животного веселья, начинал неуклюже плясать в кабаке, его товарищи-рудокопы с тупым равнодушием глядели на него или же отворачивались, не обращая ни малейшего внимания на его «телячий восторг».
Стоя в дверях и глядя на грязную улицу поселка, молодой Мак-Грегор смутно сознавал, насколько бессмысленна, насколько лишена всякой организации та жизнь, которую ему приходилось наблюдать до сих пор. И ему казалось вполне естественным, что он ненавидит людей.
Он злобно оскалил зубы, вспомнив, что Барни Ботерлипс, местный социалист, не перестает уверять, будто настанет день, когда все люди пойдут стройными рядами, плечом к плечу, — тогда, мол, жизнь в Угольной Бухте и вообще везде не будет такой бесцельной и обретет определенный смысл.
«Но нет, они никогда не будут способны на это», — размышлял мальчик.
Резкий порыв ветра обдал его порошею, и он вернулся в булочную, громко хлопнув за собой дверью. Снова какая-то мысль мелькнула у него в голове и вызвала краску на лице. Он молча стоял в пустой булочной, весь дрожа от охватившего его возбуждения.
— Если бы я мог собрать всех этих людей в одну армию, то повел бы их к реке и загнал бы всех в воду! — громко произнес он, грозя кому-то кулаком. — А сам стоял бы и смотрел, как весь город барахтается и тонет в мутных водах реки, и меня это нисколько не тронуло бы, точно на моих глазах тонула бы куча паршивых котят!
На следующее утро, когда Красавчик Мак-Грегор толкал свою тележку с хлебом по улице, взбираясь по холму, на котором раскинулись лачуги рудокопов, он был уже не Норман Мак-Грегор, сын владелицы местной булочной и единственный отпрыск Мак-Грегора Взбалмошного из Угольной Бухты, — он стал индивидуальным существом; прозвище, данное мальчику Дядей Чарли Уиллером, выделило его из общей массы. Он словно превратился в героя популярной песни, и встречные разглядывали его теперь с особым интересом, обращая внимание на его огромный нос, рот и огненно-рыжие волосы. Кабатчик, счищавший снег со ступеней своего заведения, крикнул:
— Эй, Норман, Красавчик Норман! Ну разве тебе подходит имя Норман? Красавчик — вот настоящее твое имя.
Высокий мальчик продолжал молча толкать перед собой тележку. Снова в нем проснулась ненависть к Угольной Бухте. Он ненавидел и булочную, и тележку, но особенно горячо возненавидел он Дядю Чарли Уиллера и пастора Уикса.
— Жирные, старые остолопы! — пробормотал он, остановившись на мгновение, чтобы стряхнуть снег с шапки и перевести дух.
Теперь к числу ненавистных ему вещей прибавилась еще одна: его собственное имя. Действительно, Норман звучит как-то смешно. Ему и самому раньше приходило в голову, что у него странное, претенциозное имя. Оно совершенно не подходит мальчишке, который развозит хлеб. Гораздо проще было бы — Джон, Джим или Фред. В нем вспыхнуло раздражение против матери.
— Могла бы быть немного поумнее, — пробормотал он.
Внезапно он подумал, что имя, данное ему при рождении, было, возможно, выбрано отцом. Эта мысль несколько умерила его ненависть, и он покатил свою тележку дальше. Его мысли приняли более миролюбивое направление. Рослый мальчик чрезвычайно чтил память своего отца.
«Мак-Грегор Взбалмошный, — так они называли моего отца, — подумал он. — Они даже забыли, что у него когда-то было другое имя. А теперь принялись за меня».
Это воспоминание воскресило чувство глубокой дружбы, связывавшей его с покойным отцом, и несколько смягчило его настроение. Когда он добрался до первого грязного шахтерского домика, в углах его огромного рта блуждала улыбка.
При жизни Мак-Грегор Взбалмошный не пользовался симпатией Угольной Бухты. Этот высокий молчаливый человек, которого окружала атмосфера какой-то опасной суровости, внушал страх, — страх, исходивший из ненависти. Он всегда молчаливо работал в шахтах, среди товарищей, полагавших, что «этот парень немного свихнулся». Они-то и дали ему прозвище Взбалмошный и старались избегать его, хотя справедливо признавали, что он лучший во всей округе шахтер.