Мак-Грегор это знал. Его разум не был отравлен мелочами. Задумав свою великую мысль, он поверил в возможность ее осуществления и сделал ради этого все, что было в его силах.
Этот человек обладал всем, что необходимо вождю. Я видел, как он выступал перед публикой, как раскачивалось его могучее тело, как он жестикулировал огромными кулаками, а его резкий, упрямый, настойчивый голос, как грохот барабана, проникал в души людей, теснившихся в душных залах.
Я помню, журналисты писали про Мак-Грегора, что он продукт многих веков. Не знаю. Большой город запылал огнем этого человека в минуту, когда он произнес свою обличительную речь и заставил содержательницу притона сказать всю правду. Он стоял в зале суда, этот грубый, неотесанный, неопытный, рыжеволосый сын шахтера, смело глядя на озлобленных судей и протестующих юристов, и кричал о пороках города и о гнусной трусости людей, которая позволяет пороку целиком захватить их. Его речь была вторым «J'accuse»[46] из уст нового Золя[47].
Очевидцы рассказывали мне, что, когда он кончил, в зале суда не оставалось никого, кто осмелился бы считать себя непричастным к пороку. Под влиянием его речи внезапно открылась какая-то клетка в мозгу людей, и в последовавшую затем минуту просветления они вдруг увидели, во что превратились сами и во что превратили всю свою жизнь.
Люди узрели в Мак-Грегоре новую силу, с которой придется считаться. Еще до окончания процесса один из репортеров, придя в контору газеты и перебегая от одного собрата к другому, кричал:
— Помните, этот рыжий юрист с Ван Бюрен-стрит навлечет бедствия на весь мир. Взгляните на Первый район, и вы увидите результаты нового движения.
Мак-Грегор нисколько не интересовался, однако, Первым районом. Его занимало другое. По выходе из зала суда он отправился в поле маршировать с рабочими. Он долго и терпеливо работал и выжидал. По вечерам он занимался своими делами на Ван Бюрен-стрит. В той же комнате по-прежнему работал Генри Гонт; он все так же собирал дань для своей шайки, а по вечерам благопристойно возвращался домой — странная победа ничтожества, которому удалось избежать изобличений Мак-Грегора в тот день, когда столько имен были преданы огласке, — имен людей, которые были не более чем торгашами, братьями порока, но могли бы завладеть всем городом.
Когда же началось движение «Марширующего Труда», оно проникло в души и плоть людей. При звуках вдохновенного голоса Мак-Грегора, звучавшего как барабанный бой, сердца людей начинали колотиться, а ноги рвались маршировать. Всюду только и слышны были разговоры о «Марширующем Труде». Из уст в уста передавался вопрос: «Что происходит?»
Этот крик разнесся по всему Чикаго. Репортерам было поручено расследовать дело. Газеты были полны описаний нового движения. По всему городу то в одном, то в другом месте показывались отряды «Марширующего Труда».
Командиров нашлось много. Война многих научила маршировать[48], а потому в каждой рабочей роте оказалось по крайней мере по два или по три инструктора.
Позже появился «Гимн Марширующего Труда», написанный русским революционером. Кто мог бы забыть эту песнь? Она состояла из высоких, резких тонов, волновавших разум. Она срывалась и падала на стонущей, зовущей, бесконечной ноте. Она была построена из странных, отрывистых фраз. Этот «Гимн» не распевали, а напевали. Он обладал жуткой, таинственной мелодией, вроде той, что русские вкладывают в свои песни и книги[49]. И дело здесь не в особенных свойствах страны. Нашей американской музыке также присуща некоторая доля этого, но в песне, сочиненной русским революционером, было что-то стихийное, вселенское, в ней таилась душа — душа человечества.
Возможно, что это и есть тот дух, который витает над диковинной Россией и ее народами. В самом Мак-Грегоре также было что-то, заимствованное от России.
Как бы то ни было, но «Гимн Марширующего Труда» был самой настойчивой, самой проникновенной песней, которую когда-либо слыхали американцы. Она раздавалась на улицах, фабриках, в конторах, — полузавывание-полувыкрикивание. Никакой шум не мог заглушить ее. Эта мелодия рвалась вверх и производила настоящую бурю.
Тот русский, который дал Мак-Грегору слова этой песни, прибыл в Америку с рубцами от кандалов на ногах. Заунывный мотив он перенял от каторжан, годами влачивших страшную жизнь в Сибири. Когда они начинали петь, казалось, что голоса доносятся неизвестно откуда. Стража бросалась на них с криками: «Прекратить пение!» Тем не менее пение продолжалось часами в холодных сибирских тундрах. Бывший каторжанин привез эту мелодию в Америку для «Марширующего Труда» Мак-Грегора.
47
49
Потом у Толстого и Достоевского я встретил то же самое. Я не хотел писать, как они. Но я нашел у них любовь к человеческой жизни и нежность; тут не было ловкого умничанья и вечного проповедничества, характерного чуть ли не для всей западной прозы» (Вопросы литературы. 1965. № 2. С. 175–176 (письмо Роджеру Серджелу от 25 декабря 1923 г.)). О своей любви к Достоевскому Андерсон говорит и в письме Харту Крейну от 4 марта 1921 г.: «Рад, что вы открыли Достоевского. Знай я, что вы его не читали, я бы накричал на вас давным-давно.
И замечательно, что вы выбрали как раз те две книги, которые кажутся мне особенно интересными, — „Карамазовы“ и „Бесы“. Во всей литературе нет ничего подобного „Карамазовым“ — это библия. „Идиот“ и тюремные рассказы вам тоже понравятся. Впрочем, этот человек не нравится, его любишь. Я всегда чувствовал, что это единственный писатель, перед которым я готов стать на колени» (Там же. С. 176). При этом, однако, Андерсона чрезвычайно раздражали параллели, часто проводимые критиками между его творчеством и творчеством русских писателей — Чехова, Тургенева, Достоевского. Замечания о его ученичестве и даже заимствованиях у великих русских прозаиков заставляли его, порой противореча самому себе, отрицать всякое знакомство с их книгами, во всяком случае до создания им «Уайнсбурга, Огайо». «Большинство критиков говорили о том влиянии, которое на меня оказали русские в те дни, когда в печати стали появляться мои рассказы, — писал Андерсон Полу Розенфелду 2 августа 1939 г. — На самом же деле, к тому времени я еще не читал никаких русских и сейчас уже совершенно не помню, когда я вообще начал их читать»
Ничего подобного. Читать русских — Толстого, Чехова, Достоевского, Тургенева — я начал значительно позже.
Я думаю, что, когда наконец я до них добрался, я уже чувствовал с ними какое-то родство. Может быть, это звучит не слишком скромно? Я чувствовал свое братство с Чеховым и, в особенности, с Тургеневым, с его „Записками охотника“» (Sherwood Anderson’s Memoirs. Р. 451).