Поднимаясь по лестнице этого уже полуразвалившегося, но все еще стоявшего, и, наверное, собиравшегося простоять высотного дома, я потихоньку переставал терять связь с реальностью, как только что вмазавшийся неопытный наркоман.
Сквозь разбитые окна внутрь проникал пушистый снег.
Половина дверей на каждом этаже была выбита, обнажая лишь пустоту комнат.
Ни бездомных, ни мусора, ни ржавой техники, ни гор тряпья, ничего — везде было просто пусто.
Смерть не только сделала свое дело, а успела прибраться за собой. Подготовлена почва для новой жизни — но прорастет только сорняк.
Под ногами хрустела щебенка. Я бежал так быстро, что этот сопутствовавший шум походил на подбадривающий ритм, игравшийся на каких‑то невидимых маракасах. Иногда же боль в моей ноге унималась, и я, с энтузиастом подростка, получившего первую зарплату и собравшегося пропить ее с друзьями-бездельниками, раскочегаривался так сильно, что, не успев войти в поворот на лестничной площадке, врезался в стену — и раздавался глухой удар по гигантскому каменному барабану. Скрипки-сирены подыгрывали вдалеке, а сердце стучало, как тамбурин. Кровь била в висках — кажется, кто‑то дергал за струны контрабаса.
Неплохая симфония для гранд-финале. Кто дирижер всего это действа?
Председатель, который, на самом деле, вовсе не человек, а лишь, как я уже говорил, титул, вросший в него, пустивший свои корни прямо в мозг, подменивший сознание набором директив и возможностей заработать еще больше? Словно паразит, поражающий простых муравьев-тружеников, вынуждая их забраться на самую верхотуру, чтобы этот гриб потом мог пустить в него окончательно свои корни и выкинуть в мир свои поганые споры, и цикл повторяется, повторяется, повторяется, закручивается петлей вокруг шеи, но никто так и не опрокинет табуретку под твоими ногами.
А, может быть, это все ее рук дело? Она, моя спасительница, олицетворявшая и жизнь, и смерть, просто взяла меня, как заводного солдатика, покрутила ключик в моей спине, поставила на холодный пол и, смеясь, смотрела, как я растерянно и нелепо хожу туда-сюда, дрыгаю руками-ногами, щелкаю зубами и непременно падаю в конце. Но все дело в том, что она нашла такой ключик, которой подошел бы к любому, который мог завести тебя так, что ты всегда будешь ходить, как миленький. Понятное дело, этот ключик захотели забрать и другие дети, сидящие в своих офисах и одним росчерком пера выбрасывающие одних на работников на самое дно жизни, а другим — делают вас королем мира (пускай и на пять минут). И чтобы его не дать им, она предпочла застрелиться. А что я? Я — просто очень хорошая игрушка, которая, к тому же, была ее любимой. Я даже не думаю, что что‑либо изменится, найди они этот ключик или нет. Самое поразительное, что это просто чья‑то прихоть. Все останется таким же, научись они чинить свои игрушки или нет. По крайней мере, я не заметил разницы, вернувшись с того света. Разве что сигареты подорожали.
Я знаю, что всем виноват я. Что всем, на самом деле, управляю я. Мне не нужен стол из красного дерева, сексуальная секретарша, дорогие машины, костюм, стоимостью в чей‑нибудь годовой оклад, мне не нужна их фальшивая улыбка, сальные глаза, вздутые вены на лбу, когда они трахают дешевых и дорогих шлюх одновременно, мне не нужны их поганые привилегии или жена, которая вышла за меня из‑за денег и теперь играет в семью. Все, что мне нужно — это мои глаза, уши, руки и ноги. Я сам все вижу, слышу, я сам куда‑то иду. Меня отправляют на задание — я выдвигаюсь. Потому что я пообещал ей.
— Обещай мне, что, несмотря ни на что, ты будешь жить.
И я живу, заглушая алкоголем, наркотиками и сигаретами голоса, которые пытаются мне доказать, что жить‑то не стоит уже. Главный их аргумент: она мертва и не вернется. Я закрываю глаза и вижу ее спокойное, слегка улыбающееся лицо, я слышу ее тихий нежный голос. Если эта та жизнь, которую я должен влачить, как пес с перебитыми лапами, то это жестоко и подло с твоей стороны, дорогая.
Как я вообще могу жить без тебя?
Как ты прикажешь мне дышать, двигаться, есть, пить без тебя?
Я не хотел жить — я хотел проснуться и увидеть, что все это был всего-навсего отвратительный, чудной, безумный кошмар. Я хотел проснуться и снова обнять тебя, заплакать на твоей груди, потому что я так больше не могу, просто не могу. Я живу воспоминаниями о тех днях, когда мы еще не знали, что останутся лишь воспоминания — у нас было будущее. Я видел его лишь с тобой. Кто, кто еще, ответь мне, мог бы занять твое место?
Сейчас у меня нет ничего, кроме бесконечной ночи.
Я живу, перебирая старые фотографии. Все фотографии давно сгорели. Парочка осталась в моей голове.