К чему это я?
Так вот — мы ее перепрыгнули. Поздравляем.
Я сделал несколько шагов в полном одиночестве, сопровождаемый лишь стуком ботинок об мраморный серый пол. На шляпу попало немного снега — я остановился, чтобы стряхнуть его. Нет, на самом деле, я остановился, чтобы постоять.
На стене даже не было кнопки вызова лифта. Но стоило мне подойти, как его двери открылись, словно глаз заспанного человека. Этот глаз увидел своего старого знакомого, что не предвещало ничего хорошего.
Ам.
Лифт проглотил меня целиком.
Темный матовый стерильный пол, потолок, панели, стенки, двери.
Кнопок не было и внутри — как заботливо с их стороны лишить меня невыносимых тягот принятия собственных решений. Мы думаем О вас. Хотите, будем думать ЗА вас? Но, может быть, это все потому, что единственное, что я умею принимать — так это убойные дозы виски в каком‑нибудь дешевом баре, где даже немногочисленные фикусы в потрескавшихся кадках вырабатывают сигаретный дым в обмен на углекислый газ.
Приготовьтесь к банальностям и пошлостям.
Настройтесь на лад «старых-добрых времен», когда все было нелепо и напыщенно.
А теперь послушайте.
Я помню, как я сидел с ней в одном из таких баров. Играла тихая музыка, кто‑то перебирал на легкие ноты на старом рояле. Это было еще до войны. Она сказала:
— Жаль, что таких дней скоро больше не будет.
На что я, закурив, ответил:
— Мы не можем вечно жить прошлым. Каким бы паршивым будущее ни было.
Она на миг перестала крутить соломинкой полурастаявшие кубики льда в своем высоком тонком стакане. Я приметил тогда, что он все время смотрела куда‑то вдаль, в непостижимое измерение, находившееся за границами этой прокуренной неоновой реальности. Поэтому у меня не получалось поймать ее взгляд. Она сидела за стойкой справа от меня. Это была наша первая встреча.
На ней было черное платье. Длинные белые волосы. Я мог отличить крашеные от натуральных, но тут я сдался.
— Новое всегда отрицает старое, это как… мутации, отклонения, которые потом берут верх и становятся основой для всего остального. И все пропадает. Или нет?
— Да это одного и то же, — сказал я, повернувшись к ней. Теперь она пристально смотрела на меня. Я тогда еще носил форму. — лакированные сапоги, идеально выглаженные брюки, стандартная сорочка со знаками отличия. Фуражка лежала на столе, и на нее уже попала пара капель виски, — Где‑то я такое слышал. Если не найдем баланса, середины, то толку со всех этих… старых фотографий, помятых пластинок, пожухлых воспоминаний. Не человеком станешь, а просто чучелом, набитым собственным дерьмом.
Опираясь на стойку и повернувшись спиной к бармену, она, немного помедлив, спросила:
— А если нам придется отказаться от всего, что нам дорого, чтобы обеспечить лучшее будущее — что бы Вы сделали?
Я затушил сигарету, поставил уже пустой стакан и сказал:
— Лучшее? Если лучшее, то — да. Да.
Она улыбнулась — сначала немного удивленно, а потом так, как улыбается экзаменатор, когда слышит правильный ответ.
Эту ночь мы провели вместе.
Это была очень хорошая ночь.
Я бы хотел, чтобы она никогда не кончалась.
Я не знаю, сохранились ли у меня другие воспоминания.
Трудноуловимое движение лифта по нерушимому маршруту началось. Я напряг все свои чувства, пытаясь понять, куда он едет: вроде бы вниз. А теперь вверх. Влево. Вправо. Вверх. Вниз. Мне начинало казаться, что я не я, а синапс, летящий по паутине нервов того, кто меня выдумал, или же что я кусок дерьма в кишках проглотившего меня кита. Деревянный мальчик так хотел стать настоящим.
Я посылка внутри трубок пневмопочты. И внутри этой посылки — бомба. Единственное правильное и достойное применение часового механизма.
Тик-так.
Часики тикают — скоро будет взрыв.
Когда двери раскрылись, я очутился в огромном, бескрайнем кабинете. Знакомом до боли, до дрожи в коленях, то нервного тика, до желания закурить.
В кабинете?
Нет, это скорее была черная дыра, самое сердце настоящей черной дыры.
Здесь можно было бы открыть торговый центр, с бутиками размером с футбольное поле, не меньше. И пол, и потолок были сделаны из темно-серого мрамора с какими‑то причудливыми узорами, письменами, напоминавшими каббалистические схемы какого‑нибудь Древа Жизни или еще какой‑нибудь бред.
Там не было стен — точнее, стенами служили сплошные окна, из которых бил кроваво-красный цвет. Лишь изредка между ними были тонкие стальные перегородки, и лишь по тому углу, под которым они шли, я мог догадаться, что комната эта (если это слово вообще применимо для таких вот анклавов) была на самом деле круглой.