Пошел Теткин на обувную фабрику. "Возьмем - будешь обувь разнашивать, то есть испытывать. Работа с разъездами связана, - сказал директор. Согласны?" "Да привык уж, на прежней работе где-где, куда-куда только не ездил", - согласился Теткин. Взяли Теткина в ОТК - контрольным испытателем. В начале месяца Теткин надевал ботинки и отправлялся на неделю в Каракумы, после Каракумов - в Якутию, после Якутии - на Кавказ, а потом возвращался на фабрику, как раз в получку: сдавал ботинки - получал деньги. Так Теткин проработал полтора года: получит ботинки - и по инструкции: сначала Каракумы, потом Якутия, потом Кавказские горы, сдаст ботинки получит деньги и ...снова получит ботинки и т. д. Надоело Теткину, говорит директору: "Товарищ Ботинкин, я больше не могу! Хоть бы маршрут сменили. Или увольняйте!" "Ох! ах!" - схватился за голову директор Ботинкин, но утвержденной инструкции не отменил, - уволил Теткина. И опять ходит Теткин по городу - объявления читает. Вычитал - пришел на фарфоро-фаянсовый завод. Приняли Теткина в тарелочный цех по прежней специальности - в ОТК посуду на прочность проверять. "Твое дело, - сказал начальник ОТК, шмякнуть тарелку об пол: если пополам колется - принимай партию, а если на мелкие дребезги - бракуй". "А если, к примеру, на четыре части?" поинтересовался Теткин. "Ну, это уж на твое усмотрение, - главное, чтоб рекламаций не 6ыло", - напутствовал Теткина начальник. И с того дня Теткин стал с 8 утра до 5 вечера, с перерывом с 12 до 13, бить тарелки... И надо сказать, по душе пришлась ра6ота Теткину - бьет посуду весь день и еще, если надо, после смены остается; даже стал на дом работу просить. Начальник ОТK тов. Фарфурный - опытный производственник, на слова скуп, тем более на похвалы, а и тот как-то на собрании сказал: "Давно бы наш коллектив занял первое место в фарфоро-фаянсовой промышленности, если бы все к труду относились так, как товарищ Андрон Теткин". А Теткин разошелся, во вкус вошел, до того заработался, что тарелки по ночам сниться стали. Да не только мажорные плюсы открылись в работе, а самые что ни на есть минорнейшие минусы: стал Теткин тарелки бить где ни попадя - придет, к примеру, в столовую или ресторан, хвать тарелку - и об пол, да еще комментирует: "Эт брак, а эт ничего - годится". Соседи и знать Теткина отказались. Стали Теткина привлекать в милицию - призадумался Теткин, да раз - заявление на стол. Уволили. По собственному. И опять Теткин по городу ходит - на объявления глядит. Нашел-таки работу. Устроился Андрон Теткин в редакцию рукописи рецензировать. "Если горит, то не подходит, а ежели не горит... но такого не бывает", - напутствовал Теткина редактор. И понравилась Теткину новая работа еще пуще всех прежних. Сиди себе, подпаливай конверты с рукописями, да в урну железную. "Работу с рукописями индивидуальную проводи, - сказал редактор, - сразу по два конверта не жги, это и с точки зрения пожарной безопасности безопасней, ну и форточку почаще открывай, а то задохнуться же можно".
"Рукописи?.. еще как горят!" - отвечает Теткин, а Теткин своих слов на ветер не бросает.
Жил-был Иванов, ну Сидоров, ну пусть будет Петров.
Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ
Как только это случилось, никто из аборигенов не согласился помочь Микаил Борисычу. А до этого все местные оббили всю дверь, валом валили, изъявляя свои устные и письменные предложения о помощи, - если, в случае чего... Микаил Борисыч не был, конечно, удивлен людской неблагодарностью, но почему-то было ужасно обидно. "Ладно бы не знали вовсе, а то ведь не только знали... - тяжко размышлял экспериментатор, - сами же и подначивали, и помощь предлагали, холуйское племя!" Микаил Борисыч не спал седьмые сутки, поначалу как-то даже думал, осмысливал, а к концу третьего дня впал в оцепенение - нет, он не заснул, он даже как бы бодрствовал: крутились же в мозгу какие-то слова, обрывки фраз и даже предложения, но более какого-то изобразительного плана в виде маленьких и больших транспарантов непонятного цвета.
В понедельник пришла она, схватила за руку, потащила по тропинке в заросли камыша к болоту с красными лягушками. "Кайся!" - сказала спокойно и уверенно. Он плюхнулся на колени в болотную жижу, воздел руки и с размаху головой под кочку - застрял, стал захлебываться, тщетно обрывая с кочки осоку. Она помогла, выдернула из-под кочки его мыслительный орган, схватив за шиворот засаленной гимнастерки, аж пуговицы полетели. Пока он очухивался, она пришила пуговицы, срезав с нагрудных карманов
"Больше не будешь? - спросила строго, но с участием, погрозила длинным пальцем. - Не сердись", - и убежала. "Даже опомниться не дала", заплакал он, Микаил Борисыч, поплелся в гостиницу. Еле узнали мокрого, плачущего, лицо в тине. Отвели в прачечную, прокрутили три раза в центрифуге вместе с чьим-то дамским бельем, в результате чего Микаил Борисыч не захлебнулся, как следовало бы ожидать, а подавился незнакомым лифчиком крупного размера: заглотил только половину, а половина осталась торчать изо рта; простирав, Микаил Борисыча положили под гладильный американский пресс, промокнули и наклеили на деревоплиту прочным моментальным клеем, торчавший сбоку кусок лифчика аккуратно обрезали, пониже напечатали знак качества яркой краской.
Прошло тридцать семь лет - нескончаемым потоком со всех концов идут преклонить главу в знак верности его идее люди доброй воли. Мало кто помнит, в чем суть или смысл великой идеи, да это и не важно: идут поклониться страдальцу, мученику, борцу - последнему могиканину, человеку, поставившему точку, хомо сапиенсу, заключившему нескончаемый ряд ему подобных, пострадавших за свои слова, человеку, который на восьмидесятый год Унификации Общечеловеческого Мышления (УОМ) сказал: "Припоминаю забавный случай" - вместо регламентируемого "Я помню чудное мгновенье".
НАШ ПАРОВОЗ
Думаю, думаю, сомневаюсь, уверяюсь, решаюсь, бросаюсь, бегу, падаю, поднимаюсь, кричу: "Стойте! По-дож-ди-те!" Бегут, не останавливаясь.
За ними что есть сил. Выдыхаюсь, плачу. Удаляются, уменьшаются, скрываются. Сажусь - слез нет. Онемел.Ощупываю себя, щупаю. Что это? Другие бегут. Стойте! Стойте! Я с вами! Поднимаюсь - бегу. Тяжело. Пот градом. Бегу. Не догнать. Удалились, скрылись, исчезли. Иду шагом. Пою бодрую песенку. Еще бегут. Молчу. Убегают. Скрываются. Иду шагом. Пою песенку. Четвертые пробежали. Сажусь на обочину - растираю ноги. Ложусь на траву. Прикрываю глаза. Слышу топот. Как слоны. Глаз не открываю. Сплю. Просыпаюсь от топота. Идут. Целая колонна - конца и края не видать. Прямо на меня. Раздавят. Лучше встать. Встаю. Надвигаются. Иду впереди. Слышу сопение. Прибавляю шагу - сопения не слышу, только топот. Еще прибавляю. Топот еле слышен. Припускаю трусцой - топота не слышно. Оглядываюсь. Обходят с флангов. Припускаю что есть мочи. Бегу-бегу. В глазах рябит. Все - больше не могу - плевать! Сижу на обочине. Топот. Пусть! Сопение - пусть! Пойду с ними - плевать. Подымаюсь. Жду. Подходят. Обходят. Толкают. Мычат. Орут. Ох! Иду с ними. Иду... Плыву. Оглядываюсь - идут из-за горизонта. Смотрю: впереди и горизонта не видать за головами. Где-то запевают. Подхватываю: "Наш паровоз, вперед лети..."
"ИИИИИИИИИИИИИИ..."
Он стоял, прислонившись спиной к двери.
- Ну, иди же, иди! - звала томно и ласково.
Он схватил топор и - хрясь по руке - кисть отсоединилась и упала куском мяса; забрызгались обои... вставил ключ, на два оборота повернул и, съехав по стене, потерял сознание...
Прошел месяц - култышка болела меньше. Идя из "Мелодии", неожиданно столкнулся с ней.
- Привет! - не сразу заметила, что у него нет руки.
- Привет.
- Что не заходишь? Какой-то странный. Ты что, обиделся? Я не сержусь. Хотя... Приходи вечером...