Меланион смотрел на вход в пещеру, надеясь, что хоть кто-нибудь или что-нибудь из нее появится. Но воздух теперь тревожило только его же собственное дыхание. Там, где ничего не происходит, время стоит на месте. Он застыл, подвешенный меж двух начал, между сохранением и истреблением: в одном вепря загнали под землю, другое, устье пещеры, привело их к нему.
А воплотиться могли оба. Бегунья, дочь Схенея, и охотница, дочь Иасия, суть описания двух разных Аталант. Мелеагр, который убивает сыновей Фестия, не может быть тем Мелеагром, что вошел в пещеру. Они вырастают из разных следов. Вот так и вепрь тоже двусоставен: разом и тварь из плоти и крови, и призрачное существо, возникающее из отпечатков и отметин, коим суждено стать сказкой о Калидонском вепре. Зверя, который залег в пещере, не хватит для того, чтобы наводить на людей ужас, как это должно «Калидонскому вепрю». Вепрь-тень набухает в паузах, где история медлит и провисает.
Но независимо от того, был он рожден мстительным воображением Артемиды или чревом свиньи Феи [151], которую убьет впоследствии Тесей, он обязан разрастись до отведенного ему размера. И вот он отъедается на корешках, ячмене, просе, фигах, желудях, диких грушах, огурцах, мышах и слизнях [152]. Его излюбленные места обитания определены давным-давно: он водится в Пентеликонских каменоломнях на холмах Аттики, в Лакедемоне на горе Тайгет и в спорных с Элидой пограничных областях, в дубовых рощах Феллои и в Сороне на берегах Ладона, а также по склонам горы Фолои [153]. Но прежде всего — на вершинах аркадской горы Киллены, ибо вепри, что кормятся в тех местах, — белые [154]. Как и он сам [155].
И вот он растет, роется в земле, выкапывает корни, кочует с места на место и снова растет. Логово себе он устраивает из материалов, сообразных с местностью: «в дремучем лесу» [156], так что, понятное дело, «в тенистую глубь… проникнуть не мог ни холодный, сыростью дышащий ветер, ни Гелиос, знойно блестящий» [157], а сама эта чаща располагается в недоступном месте [158], где он может расслабиться от всей души, в тишине и темноте [159]. Счастливо укрывшись в эпической глубине своего логова, он чует, как дрожит земля в преддверии неминуемой катастрофы: землетрясения, эпидемии, голода [160]. Его клетки охотно и обильно вырабатывают энзимы, дабы он не отравился съеденными саламандрами и болиголовом [161]. А снаружи собираются враги.
Бараны способны забодать его насмерть, а дикий сернобык пропарывает его рогом [162]. В ненависти к змеям с ним может сравниться разве что горностай [163]. Вепрь, который зайдет в воду после того, как его укусил карийский скорпион, умрет; но в этом случае кого считать его врагом — скорпиона или воду? [164]
Белена вызывает у него паралич. Излечить его можно, если поесть крабов [165]. Он преследует волков [166]. Когда он видит льва, щетина у него встает дыбом [167].
Вепрь облекается эпитетами и выходит на бой. Он уверенно оперирует источниками и в силу данных ими указаний становится сложнее и разноречивее: ибо они разом именуют его раздражительным, яростным, непонятливым, прожорливым, безжалостным, лишенным всякого понятия о справедливости, каннибалом и трусливым отродьем [168]. Сторожко возвращаясь к яме с водой, от которой его спугнули и замутненные воды которой за время его отсутствия успели вновь стать прозрачными, он склоняет голову к зеркальной поверхности и видит в переменчивом отражении лица людей, которых со временем станут с ним сравнивать: Гектора, Аякса, Геракла [169].
Они всегда были тут как тут, прятались за его клыками, за пастью с потеками пены, глядели наружу сквозь его огненные глаза. Мало-помалу, в первые минуты после пробуждения, в первые дни, проведенные в пещере, он начинает ощущать, как уплотняется вокруг него вполне приемлемое тело вепря. Затем подтягиваются поближе и жертвы, подходящие для этакого существа [170]. Следом за ними подойдут и его собственные жертвы [171]. Он почти идеально подходит на ту роль, что уготована для него в Калидоне. Гнев поднимается у него в глотке, пока сдерживать его уже не остается никакой возможности: неизбежная, с кислотным привкусом пена, неудержимые копыта, наползающая красная мгла. Он уже почти готов.
Есть начальная часть суждения: отец Мелеагра должен пренебречь жертвоприношением Артемиде; герои должны собраться на охоту; стада и табуны Калидона должны быть бессчетны, а почва обильна; деревья в садах должны стонать под тяжестью плодов, а на лозах должны наливаться грозди, обещая вино.
И есть заключительная часть суждения: лоза должна быть вырвана с корнем, виноград не должен стать вином; сады надлежит выкорчевать, а фруктам должно сгнить там, где они упадут на землю; животы овец и коров нужно вспороть так, чтобы они спотыкались о собственные кишки, когда ринутся в панике вниз по горным склонам; одним охотникам должно выжить, а другим умереть под клыками или копытами; Артемида в конечном счете должна получить свое.
А средняя часть — вепрь.
Охотники преследуют его и берут в кольцо, как им и должно. Шансов победить или уйти не было никогда и никаких.
Первая стрела Аталанты слетела с тетивы раньше, чем он был зачат. Плотный жир, который, как доспех, защищает его спину, собирается в складку и всасывает древко стрелы в единственно истинный для нее колчан. Должен ли глаз его открыться в первый раз только для того, чтобы впустить копье Амфиарая? Шкура у него на боку свербит и чешется в предвкушении острия, которое его прикончит. Он ощущает собственное предназначение как нечто чуждое и неизбежное внутри себя: поджидающая рана. События, которые должны сейчас произойти, не имеют к его жизни ровным счетом никакого отношения. Его предназначение — быть убитым.
И стоять на этом он будет до самого конца. Два охотника медленно идут к нему, оружие подрагивает у них в руках. Двигаться он не имеет права. Он думает о высокогорной луговине, о том, какая она мягкая и какой там дует ветер. Теперь они его увидели. Он неподвижен, но они ему не верят. Он отсчитывает секунду за секундой. Он делает вдох, потом выдох. Его события сочтены — все, кроме одного-единственного.
Удар Мелеагрова копья достигает его, и сила удара такова, что поперечина под наконечником отлетает вон и он насаживается на древко, как на вертел. Кишки, легкие, сердце, горло. Холодная бронза внутри. Глаза его закатываются в череп, как две ее руки, исчезающие в волосах Мелеагра. Теперь они сдерут с него шкуру [172]. Они отрубят ему голову [173] и выломают клыки [174].
Пока он жив, его судьба — служить предлогом для того, чтобы они могли его убить. Мертвый, он разойдется им на трофеи [175]. Они разделят его между собой и унесут прочь. Его следы [176] со временем превратятся в человеческие следы, а отметины, им оставленные, сплошь будут сделаны неловкими руками людей [177]. Чудовищные перевоплощения вепря — вспышки ярости, неуемная жадность, самые странные и невероятно огромные формы, которые он принимает, — должны все до единой быть согласованы с нашими собственными, вполне бытовыми потребностями, потому что только мы сами творим своих чудищ [178].
Спервоначала звуки схватки стали глуше, как будто бойцы в пылу сражения пробивали себе дорогу все глубже и глубже в недра горы. Потом они сделались прерывистыми, и перерывы между всплесками шума становились все дольше. Настороженные уши Меланиона сами восполняли еле слышные звуки, которые он пытался отследить, превращая ритмически всплывающие пузырьки пульса в темный и смертельно опасный накат вепря, шипение натруженных легких — во вздохи и вскрики убийц.
…босою ногой должны ступать те, кто хочет превзойти смутный след дикого зверя, дабы скрип сандалии под увлажнившейся стопой не прогнал сна от глаз дикого зверя… [179]
Потом пещера умолкла. Он вспомнил поднимающихся на крыло водоплавающих птиц: крылья жадно хватают воздух, лапы судорожно бьют по воде, пока последний удар, последний толчок не оторвет их наконец от поверхности озера и не взлетят они в небо. Птица уходит в точку, а потом и вовсе исчезает, не оставив и следа того, что только что была здесь. Вода — такая поверхность, на которой следов от происшедшего остается не больше, чем на поверхности камня. И по обеим ночной охотник вынужден пробираться ощупью, как слепой.
Даже и во тьме они истребляют диких зверей при свете луны… [180]
Какая бы фигура ни вылепилась со временем из его плоти и крови и какую бы форму ни приняла назначенная этой фигуре добыча, они все равно останутся — «Меланион» и «то, за чем Меланион гонится». Юноша, который стоит один-одинешенек в провале, вырытом между соседних гор, и слушает тихую болтовню собственного сердца. Сухожилиями пришита его плоть к каркасу из костей. Вес его давит на пятки. Горло саднит. Кожу продергивает дрожью от холода.
Однако «Меланион» ничего этого не чувствовал, он был невесом, уступчив и ласков со всеми, даже с собственной дичью: с легкой на ногу женщиной, которая бежит от него, или с охотницей, чьи стрелы навострены на Калидонского вепря, или даже с самим этим зверем. Его дело — преследовать, стремиться, подходить поближе. И никогда ни взять, ни стиснуть руку, ибо тогда все трое сплошь покроют ему руки серебристо-серой паутиной, такой, которой заплетают пауки росистую траву, — а потом освещает ее, играет на ней солнце поэтов.