— Они, кстати, с удовольствием уложили бы нас в постель: у них рождение ребенка, как взятие Берлина, — ни с какими жертвами не считаются, — чувствуя свою вину, объяснил Алексей. Только сейчас он понял, отчего у нее такая белая, лунная кожа — от привычки загорать под луной.
— Так ты боишься стать отцом, — облегченно рассмеялась она. — Вот дурачок! А я уж испугалась, что ты не хочешь меня.
— Хочу, но не буду, — строго ответил он.
И они пошли загорать под луной.
На крыше она спросила:
— Почему ты все время читаешь чужие стихи? Где самолюбие — ты же автор «Новой Одиссеи»?!.
— В наше время писатель уже не обязан что-то писать, — открылся он.
— Это как? — заинтересовалась она.
— Литература исчерпала себя. Она уже не способна передать боль и надежду. Мир безнадежно устал, и постмодернизм подвел под этим черту. Все, что есть у нас хорошего, осталось от прошлого, в том числе чужие стихи.
— Так говорили еще до гибели Рима, — неожиданно сказала она. — Перемены происходят, но ничего не меняется…
— На небесах не пишут романов. Там просто живут, — он посмотрел вверх.
— Там и не женятся! — возмутилась она. — И чужих стихов не читают.
— Там читают ВСЕ, написанное на земле.
— Значит, там процветает литературная критика, — усмехнулась она.
— Нет, ты не понимаешь! — с отчаяньем произнес он. — Образы там настолько ярки, что их невозможно запечатлеть. Пробовала ли ты записать сон? Получается ерунда. А галлюцинацию наркомана? Их невозможно воспроизвести — выходит бред. А ведь и сон, и глюки, и мистические видения — отражение небесной жизни… Искаженные, преломленные через человеческое сознание. Любовь и литература — попытки остановить мгновение, сделать его бесконечным! Но в раю, — воодушевился он, — все происходящее настолько выразительно, что его не нужно записывать!
Она взглянула подозрительно:
— Откуда ты знаешь, ты бывал там?
— Каждый в своем сознании может жить, как в раю, — ответил он.
— Вот теперь я вижу, что ты — сумасшедший. И что же, у тебя получается мысленно жить на небесах?
— Это зависит не только от желания. Еще и от пройденного пути, — поспешил он свернуть разговор.
Дул зябкий ветерок. Октябрьской ночью в Иерусалимских горах уже прохладно. Он поежился и сказал:
— Пойду принесу одежду, будешь загорать в свитере.
Она с неожиданной силой схватила за руку, прижалась к нему…
— Мой бедный, бедный Гомерик. Можешь не беспокоиться ни о чем!
Он почувствовал, что у него нет больше сил сопротивляться. Угадав его мысли, она спросила:
— У тебя есть что-нибудь выпить? — Ее щека легла ему на плечо.
— Немного водки… Сейчас принесу.
— Мне не надо. Сам выпей.
Медленно, чтобы не обидеть, он отодвинулся от нее.
— Понимаешь, Таня, я приехал сюда, чтобы избавиться от себя, хотя всем говорил, что еду встречать Мессию. Ты помнишь: так было принято в «нашем кругу». Я не хочу жить, как жил прежде. И я не могу заниматься любовью просто так, без любви, только из одного желания. Не обижайся.
— Какая ж я дура, что притащилась в эту пустыню!..
— Кстати, о пустыне, — заметил он. — Небо здесь неотделимо от земли, а когда нет облаков — между землей и небом нет границы. У нас, на севере — совсем не так.
Она кивнула:
— В Талмуде сказано, — продолжал он, — между верхом и низом не просунешь ладони. Мы уехали приблизительно в одно время… Скоро у тебя возникнет такое чувство, что небо здесь на земле. И ничего в жизни уже не надо.
— Я читала где-то: «Иудея бьется, как раненая птица в силках», — вздохнула она. — Совсем как я.
И снова положила ему голову на плечо:
— Мой бедный, бедный Гомерик… — Погладила по коротко стриженной голове.
— Вон там, на севере, есть гора Мегиддо, — торопливо заговорил он. — Оттуда и придет Мессия! Он должен пройти где-то недалеко от этих мест. И въехать в Иерусалим на белой ослице, не бывшей до него под седлом. Я уже и не жду этого… но все равно как бы жду…
Она обняла его. Он встал, не зная, на что решиться.
В это время из долины, от деревушки Джабаль, закричал осел. Закричал нагло, пронзительно. Ему ответила, засвиристела прискорбно какая-то ночная птица. Эти звуки обожгли их, и Таня захохотала.
— На этом тупом животном приедет Мессия?! — выкрикивала она. — Он не может купить себе хотя бы подержанный «Рено»?!
Алексей знал, что, когда истерика, нужно бить по щекам. Но боялся, что у него не получится. А она, запрокинув лицо, пыталась кричать: «Дурак!! Паршивый изгой! Выдумал себе Машиаха, чтобы не жить. Извращенец! Трус!!» Но слезы мешали кричать.