Не согласились проводить газ Маховы-цыгане. Он почему-то их смешил. Если им откуда-нибудь попадался в руки еж, они жарили его прямо у крыльца на открытом огне, а потом переругивались, подозревая друг дружку в несправедливом дележе сытной кочевой снеди.
Владелица коровы старуха Никитина газу не доверяла, а сам Никитин подозревал, что расковырянный из-под земли нестерпимый огонь происходит из бесовских угодий и жар от него — греховный, а поскольку, будучи раскольниками, они пекли хлеб в домашней печи, то отвыкать от нее не схотели, и старик Никитин по-прежнему сажал на деревянной лопате хлеб в староверское печное устье.
Отказались проводить газ польские муж и жена, тихие, гулявшие по вечерам под руку незаметные беженцы-евреи, проживавшие на углу. Эти неясно почему.
Во всяком случае, какие-то свои соображения у них безусловно были.
ЯЗЫК СОХРАНИТ
Проза Эппеля дает кровь в жилы. Это ценишь и не забываешь никогда.
Эппель делал то, что полагается: спускался в нижний мир и вынимал из него на поверхность очищенный свет. Дарил. Нищая, облупленная, заросшая травой барачная улица в Останкино превращалась у него в место счастья и битвы. Рассказы «Травяной улицы», которыми Эппель провел нас через свое детство, просились в горло — быть прочитанными вслух. Степень реальности в них и в то же время славной баснословности такова, что приводит эти рассказы на грань гротеска. «Старик Никитин обмыл и вытер коровьи задние ноги, хвост и все прочее, но корова опять обузенилась, и труд пропал.».
Детали вырывают мясо прошлого времени и кладут его ломтями на колени читателю. Язык такой, что хочется сесть за парту и достать тетрадь: «— Скажешь ты или нет? — Да… — Дак не прижимайся! С койки скинешь! — Мирый-мирый, мрадший рейтенант… — Отметелю, Ольга! — Да… — Чего да, глушня чертова? Ну дак со сколькерыми ложилась-то? С восемью ложилась?.. — Куда вы говорите?.. — В жопу под муда! Открой ты ухо здоровое! Со сколькерыми, спрашивают, ложилась уже? — Вы у меня второй, Васирий… Крянусь вам детьми!..»
Нет, такой труд не пропадет. Асар Исаевич Эппель — огромный любимый писатель, подаривший нам «Коричные лавки» Бруно Шульца, «Люблинского штукаря» Исаака Башевиса Зингера, потрясающие рассказы… Поэт Парщиков пятнадцать лет назад велел мне прочитать Бруно Шульца со словами: «Запомни: Эппель сделал его как надо». Шульц оказался совершенно конгениален Эппелю. Что касается «Люблинского штукаря», то характер главного героя этого романа — Кунцнмахера — все время мысленно мной считывался в личности Эппеля. Пусть я ошибался, но это та ошибка, что дорогого стоит. «Молдаванка, Молдаванка, / В перстенечках оборванка, / Сине море нежит ножки, / Солнце нижет белый жемчуг…»
Эппель — писатель, который относится к прозе как к высшему состоянию словесности и тем самым возносит ее к поэзии. Последний большой еврейский писатель России и большой русский писатель, у которого русский язык в приятном долгу, он писал в молодые годы и всю жизнь переводил стихи, последние годы заведовал поэтической рубрикой в журнале «Лехаим». Строгий и непреклонный в литературных делах и оценках человек, с ним было не просто разговаривать. Скупой на похвалы, всегда с поднятой головой, неторопливый, веский — и ничуть не высокомерный, а умный и искрометный… Первое, что я спросил, когда нас познакомили: «А существовала ли в самом деле Травяная улица?» — мне было важно окончательно убедиться в достоверности литературного пространства им созданного. И получил в ответ подробную инструкцию, куда следует на север от Окружной дороги отправиться, чтобы оказаться посреди того самого городского ландшафта, стертого в реальности, но увековеченного в словесности.
Однажды Эппель рассказал историю, которая не стала рассказом. Проворовалась одна жительница Травяной улицы, торговка. ОБХСС забрало ее под следствие. Собрали всем миром — всей улицей деньги для возврата ущерба. И выкупили. «Вот как жили!» — гордо сказал Асар Исаевич. Сам он был жестким во всем, что касалось любых попыток оказать ему помощь. Сдававший от года к году все больше, он был непреклонен и никогда ни на что не жаловался. Заставить его принять помощь было невозможно. Сила характера и требовательность к высокому градусу жизни были следствием его искусства. Это был человек досконально совпадавший с тем, что он делал в словесности. Такого почти не бывает, когда личность есть продукт пера, а перо есть продукт дара и личности. На приеме у британского посла, в то время как другие писатели многословно дарили послу свои книги, Асар Исаевич так и не открыл по своей воле рта и не опустил подбородка.