— Что он крикнул? — спросил старший из учеников («дед», как называют его остальные).
— Они же знают, кто собирается здесь, — ответили с разных сторон.
Другие возразили:
— Не думайте так — он не нас расстрелял. Просто играет: детство забыть не может.
— Играет — в палестинского террориста, — сказал «дед». — Или в эсэсовца.
«Деда» зовут Иосиф Айзенштадт. Ему 64 года, он жилист и подтянут: ни живота, ни двойного подбородка. Зато глуховат на правое ухо и всегда просит собеседника перейти налево.
— Слушай, прочитал в «Иерусалимских вестях» о «территориях». И решил на поселение подаваться — там работа есть. Хочешь, в следующий раз принесу газету? — говорит он Юрию Бравицкому, аккуратному красавцу с седеющей шевелюрой.
— А я фотографии принесу, дети прислали из Беэр-Шевы. Они поселились в отеле «Дипломат», — ответил Юрий. — Запомни на всякий случай — может пригодиться.
— А сам-то когда?
— Я пока не спешу. Родители не транспортабельные.
— А кто раньше всех уезжает? — громко спрашивает Иосиф.
— Да я, пожалуй, — отвечает Леонид Перлов. — Паспорта уже получили.
Тоннель между корпусами крупнейшей московской клиники и есть «проспект Шафаревича». Курсы, которые открыл предприимчивый кооператив, зовутся здесь «ульпаном»: почти все, кто учится на водителя электропогрузчика, изучают иврит. Даже в здешнем полумраке стараются они запомнить диковинные буквы-крючочки, оглассовку и новые для себя слова.
— Бевакаша… Ани ломед иврит, — шепчет математик Меерович, загнавший погрузчик на бордюр.
Машина слушается его плохо. В прошлый раз Меерович поломал поддон, вклинив вилы в щель между досками. А потом, не поворачивая головы, сдавал назад, проскочил поворот и чуть не пробил закрытые на засов ворота.
— Слушай, — сказал ему тогда «дед», — зачем тебе этот погрузчик? Ты и без него не пропадешь. Математики там нужны! Лучше язык учи, не трать время! И деньги!
— Нет, Иосиф Еремеевич, работу по моей специальности сразу не найти. Придется поработать вначале где придется.
Под шляпой на голове Мееровича ермолка — кипа. Душой он уже в Израиле. Эпоха галута, как он часто повторяет, кончилась. Еврейской жизни в России больше нет. Поэтому антисемиты, считает Меерович, пусть в грубой и некрасивой форме, но все-таки делают нужное дело.
— Тебе только в общество «Память» вступать, — зло бросил ему Перлов. — Так ведь не примут!
— Вы, Леонид, думайте, что говорите! Уезжать надо всем, пока здесь не началось — вот я о чем! Когда они перейдут от слов к делу, будет поздно, — обиженно ответил математик.
— А ты, Геннадий, чего примкнул к нам? — Иосиф повернулся к Лыкову, невысокому курносому блондину. — У тебя жена еврейка?
— У меня особый случай, — нехотя ответил Геннадий.
— Обрезание сделал? — засмеялись Перлов и Бравицкий.
— Не знаю, что привело сюда уважаемого человека, — Меерович кивнул в сторону Геннадия и обратился к смеющимся: — Но вам, прежде чем хохотать, следовало бы знать, что наша религия не миссионерствует. Это не значит, конечно, что принять иудаизм абсолютно невозможно. Но его нужно впитать в себя, тщательно изучив Танах, Талмуд… Необходимо осознать готовность разделить историческую судьбу еврейства…
— Я, конечно, в религии разбираюсь слабо, — немного невпопад вмешивается Иосиф, — но внешний вид раввина — по сравнению с попом — кажется мне более одухотворенным!
Обучающий, отозвав Мееровича, закрывает теологическую дискуссию, а Иосиф отводит в сторону Лыкова:
— Я не из любопытства спрашиваю, пойми. У меня сын незаконный от русской женщины. Он на фамилии ее мужа — Скворцов. Уеду и, выходит, никогда уже не увижу сына? Не успел в свое время жениться на его матери — посадили меня. На десять лет, понимаешь? Вернулся — трудности большие возникли с жильем, с пропиской в Москве… Что можешь посоветовать, а?.. Кроме сына у меня никого…
— Я вряд ли чем помогу вам, Иосиф Еремеевич. У самого все запуталось — и жилье, и прописка… Мать их!..
— Поехали отсюда ко мне — потолкуем.
— Неудобно как-то.
— Перестань, ей-богу.
После занятий, купив у уличного торговца бутылку водки, Иосиф потащил Лыкова к себе. С ними увязался Бравицкий.
— Мужики, мне тоже охота потрепаться!..
— А я, может быть, не пойду? — грустно отпрашивался Геннадий. — Желудок побаливает и пить совсем неохота!
— Пойдешь! — решительно возразил Бравицкий. — Не зря же говорят, что евреи споили русский народ!
— Охота тебе всякую околесицу повторять. Пошли — посидим, поболтаем. Только мне нельзя много пить — давление скачет.
— Жилье у меня холостяцкое, — сказал Иосиф, распахивая дверь.
Квартира его напоминала школьный спортивный зал. Предложив гостям подтянуться («Кто сколько раз сможет?»), «дед» поплевал на руки, подпрыгнул, ухватился за кольца и застыл, напоминая распятого Иисуса Христа.
Потом уселись за стол.
— Впервые в жизни живу кум королю. Квартиру эту продал за 17 тысяч долларов. Деятель, который купил ее, треть выложил наличными. На сыр, колбаску, селедку, хлеб хватает, — Иосиф вытаскивал тарелочки и свертки из холодильника. — Перед отъездом решил отъесться — сестру двоюродную не хочу пугать своим видом… Ну, давайте, по одной хряпнем, а там — как пойдет.
Бравицкий, чувствовалось, очень рад выпивке. Хотя он и не выглядел алкоголиком, от него постоянно пахло спиртным.
— Наливай, Иосиф, по второй, — торопил он.
Лыков вызвался поджарить яичницу.
— С ветчиной жарь, — распорядился Иосиф, — там небось свининки-то не поесть.
Через полчаса, подцепляя вилкой остывший желток, Юрий в очередной раз повторил:
— Плесни еще в рюмки, Иосиф.
— Водки больше нет, — «дед» перевернул бутылку. — Коньяк будем?
— Не стоит, — попросил Геннадий, но Иосиф все-таки выставил на стол бутылку трехзвездочного.
Захмелевший Бравицкий напоминал подбитую птицу. Красивое лицо резко постарело, в глазах застыли боль и тоска.
— Если думаешь «Ехать — не ехать?», почему с работы ушел? На погрузчика зачем учишься? — спросил его Иосиф.
— В «почтовом ящике» работал. Чтобы бывшую жену с детьми выпустили, уволился. А погрузчик — осенью на овощную базу устроюсь. Хочу и на сварщика поучиться. Федотович говорил: их кооператив открывает еще курсы сантехников и сварщиков.
— Сантехник-сварщик — это вещь! — обрадовался Иосиф. — Чай с баранками обеспечен. Я тоже хочу.
— Подойди завтра к Федотовичу. Даже этот мудак Меерович записался.
— А ты пойдешь?
— Если денег наскребу. Я сейчас на мели. Давай по последней!
— Давай, Юра. Геннадий, допей хоть налитое-то!
Скривившись, Лыков опрокинул в себя рюмку.
— Так как ты, Гена, оказался с нами? — Иосиф протянул Лыкову бутерброд, а Бравицкий положил руку на плечо.
Лыков сбивчиво рассказал запутанную историю. Про комнату в коммуналке на двоих с дочерью… Про многолетние хождения по инстанциям, в итоге которых он добился еще одной комнаты — уже в другой коммуналке… Про соседей, которые по суду отвоевали эту комнату…
Лыков успел там прописаться, но его ордер суд аннулировал. С тех пор он отовсюду «выписан».
— Если умру, — сказал Геннадий, — меня не смогут даже похоронить. Я никто, меня нет! Два года отовсюду одни идиотские отписки. С работы хоть пока не гонят. Но помочь не могут, да и не хотят — всем я успел порядком надоесть…
В отчаянии Лыков отнес копии всех документов в посольства США, Германии, Норвегии и Израиля — с просьбой предоставить убежище. Месяцев через восемь ответили только израильтяне. На Большой Ордынке его принял ответственный чиновник: «Мы репатриируем только евреев, — сказал он. — И на вас, русского по отцу и матери, закон о возвращении, естественно, не распространяется. Но, учитывая исключительность ситуации (вы назвали ее безысходной), наше правительство согласно предоставить вам политическое убежище. Вы, вероятно, не получите от Сохнута „корзину абсорбции“, но проезд до Тель-Авива обеспечим».