На следующий день все газеты перепечатали страшную историю, переданную по телетайпу. ИМА стала Авиакомпанией Смерти. После того, как сенсацию передали по теленовостям, рядовой обыватель полностью уверовал в то, что летать на самолетах ИМА означает быть задушенным.
Зарезервированные билеты сдавались, люди предпочитали пользоваться услугами других авиакомпаний. Самолеты ИМА летали сначала полупустые, потом заполненные на четверть и наконец опустели совсем.
Наступил день, когда ни один самолет компании не поднялся в воздух.
Прошло два дня, и находящийся в санатории “Фолкрофт”, за непроницаемыми стеклами, отделяющими его от грешного мира, Харолд В. Смит уже не сомневался, что трагедия ИМА может обернуться трагедией для всех авиакомпаний Америки. И более того — для всего мира.
Это же понял и президент Соединенных Штатов.
— Что происходит? — спросил он по специальному красному телефону, соединявшему Белый дом со штаб-квартирой Смита.
— Мы занимаемся этим делом, — ответил Смит.
— Вы отдаете себе отчет в том, что это означает? — сурово спросил Президент.
— Да, сэр.
— Что я должен говорить главам южноамериканских государств? А Европе? Они ведь тоже все понимают. Если дело и дальше так пойдет, нам придется закрыть все пассажирские авиалинии. Я знать не хочу, что вы там делаете. И не отговаривайтесь тем, что конспирация под угрозой и вам надо залечь на дно. Остановите этот кошмар. Немедленно!
— Мы занимаемся этим делом.
— Вы повторяете одно и то же, как автоответчик.
Держа в руках красный телефон, Смит смотрел в сторону Лонг-Айленда. Был пасмурный осенний день, по радио уже прозвучало предостережение: идет шторм, в море выходить не рекомендуется. Смит поставил телефон на место, взял другой аппарат и набрал номер Римо. Трубку снял Чиун.
Смит выслушал с облегчением, что Римо не только в курсе дальнейшего развития событий, но понимает всю важность ситуации и поглощен ее решением. Они вот-вот поймают преступников, и все — во славу императора Смита.
— Ну, слава Богу, — облегченно вздохнул Харолд В. Смит и повесил трубку.
А на другом конце страны, в гостиничном номере Денвера, кореец чинно поклонился телефонному аппарату и отправился искать Римо, ведь он не только не говорил с Римо, он неделю уже не видел его. Но Чиун не сомневался, что заставит ученика понять необходимость их вмешательства:
Чиун был готов рассказать Римо о величайшем провале в истории Дома Синанджу. Он не хотел быть свидетелем этого провала здесь, в стране, история которой насчитывала немногим более двухсот лет, обреченной погибнуть прежде, чем достигнет своего расцвета.
Глава восьмая
Римо смотрел на горы, занесенные снегом; в голове его была пустота. Он сидел в холле у камина, не отвечая на праздные вопросы — чем он занимается, нравится ли ему здесь в этом году или он предпочитает кататься на курорте Сноуберд, что в штате Юта? Молодая женщина, крутившаяся неподалеку, заметила, что ни разу не видела его на лыжах.
— Я катаюсь босиком.
— Хотите казаться грубым? — спросила она.
— Стараюсь изо всех сил, — ответил Римо.
— Ну, что ж, очень остроумно, — сказала она.
Было непохоже, что она оставит его в покое, и поэтому Римо, покинув свой уютный уголок и камин, пошел бродить по снегу. Стоял ясный солнечный день, начались осенние снегопады, и мир был таким юным и жизнерадостным, неподдельно живым.
А где-то рядом жили люди, влюбленные в смерть молодые люди. Убивали с радостью и умирали с радостью, словно в кошмарном бреду.
Римо видел, как лыжники, чтобы выполнить поворот, переносили тяжесть тела на край лыж, те, что поопытнее, делали это более умело, зная, что если надавить посильнее на края несущихся вниз лыж, те резко повернут в сторону. А что бы они сделали, — подумал Римо, — если бы выполнили все необходимое, а лыжи, тем не менее, не повиновались бы им? Такое он пережил с безумцами на “Джаст Фолкс”. Все, чему его учили, то, что вошло в его плоть и кровь, вдруг стало совершенно не нужно. Как если бы он жал на край лыж, а те несли бы его вбок.
Римо остановился, чтобы получше поразмышлять обо всем. Присев на корточки и зачерпнув пригоршню снега, он бездумно позволил снегу сыпаться сквозь пальцы. Ему и раньше попадались религиозные фанатики, и он убивал их при необходимости, не моргнув глазом. Убивал он и политических маньяков, считавших, что за так называемое правое дело можно отдать и жизнь.
Почему в этот раз все было иначе? Что помешало ему убить белокурую дурочку и покончить с этой группой убийц?
Ответа он не знал, но чувствовал, что там, неподалеку от аэропорта “Ралей-Дарэм”, поступил правильно. Что-то говорило ему, что пользы от этого не было бы. Она действительно возлюбила смерть. И те двое убитых юношей тоже. Все они возлюбили смерть. Но что-то внутри Римо протестовало, он понимал, что не может даровать им в смерти то, чего они жаждали. Какой-то инстинкт, смутное предчувствие останавливали его. Но что это было, он не знал.
Римо шел по склону, мимо знаков, предупреждающих о снежных заносах, и неотмеченных спусков. Шел в легкой куртке, но и она была лишней. Температура воздуха опустилась довольно низко, однако он не ощущал холода как некоторое неудобство, просто мороз автоматически заставлял его вырабатывать собственное тепло. Этому каждый мог научиться при умелой тренировке. Ведь не одеяло же согревает человека, оно только помогает сберечь тепло. Сам Римо не нуждался в одеяле. Роль одеяла выполняла его кожа, и он пользовался ею, как делали прежде все люди, пока не изобрели одежду.
Римо так объяснял себе систему Синанджу: она собирала воедино все забытые человеком животные свойства, те силы, которые он оставил втуне; умение добиться возврата качеств, утраченных человеком за долгую историю его развития, было главным завоеванием древнего Дома Синанджу, что существовал в деревушке на западном побережье Корейского залива.
Становилось все холоднее, Римо продолжал идти в глубоком снегу, но не увязал — тело его словно плыло сквозь снег, он двигался, как рыба, как большая снежная акула, и даже не замечал этого. В снегу он мог даже дышать, впуская в себя свежий и чистый кислород, которого нет в городах. Римо потерял ощущение времени — прошли часы? минуты? — когда он выбрался из снегов. Теперь он стоял на голой скале, и тут он увидел то, что ему было нужно — небольшую пещеру, отверстие в огромной скале. Войдя туда, он понял, что наконец оказался в уединении.
Он сел, тело его успокаивалось, приходя в равновесие, ожидая, когда включится в работу разум, включится подсознательно, и начнет докапываться до смысла случившегося.
Так просидел он несколько дней, когда вдруг услышал у входа в пещеру шаги. Снег не приминали, по нему двигались легко, как скользит ветерок.
— Привет, папочка, — сказал Римо, не оборачиваясь.
— Привет, — сказал Чиун.
— Как ты узнал, что я здесь?
— Я знаю, куда ведет тебя твое тело, когда ты напуган.
— Я не напуган, — возразил Римо.
— Не то, чтобы ты боялся смерти или боли, — уточнил Чиун. — Я говорю о другом страхе.
— Не знаю, что происходит, Чиун. Кое-что мне не нравится, я не понимаю этого — вот все, что я знаю. — Он наконец поднял глаза на Чиуна, улыбаясь. — Помнишь, ты всегда говорил, что надо уезжать из этой страны, поступать на службу к королю или шаху, а я тебе всегда отвечал: нет, я верю в мою страну так же, как ты веришь в свою деревню?
— Не деревню. Деревня — всего лишь место, где существует Дом Синанджу, — поправил его Чиун. — Дом, а не деревня. Дом — это наша жизнь и наша работа.
— Пусть так, — сказал Римо. — Но дело не в этом. Я согласен. Поедем в другую страну. Собираемся и едем.
— Нет, мы должны остаться, — возразил Чиун.
— Так я и знал, — вздохнул Римо. — Все эти годы ты ждал, что я скажу “да”, только для того, чтобы сказать “нет”. Так?
— Нет, не так, — сказал Чиун, кладя на землю белое зимнее кимоно и садясь на него, — теперь мы остаемся не из-за твоей глупой преданности этой дурацкой стране. Мы остаемся из-за Синанджу. Остаемся, чтобы такое больше не повторилось.