Затем я начала просматривать периодику. Ничего. Берил писала книги. В журналах не было ни ее текстов, ни интервью с нею. Более обнадеживали заметки в газетах. За последние несколько лет в ричмондских «Таймс» появилось несколько рецензий на ее книги. Но они были бесполезны, поскольку в них упоминались только литературные псевдонимы. Убийца Берил знал ее настоящее имя.
Кадр за кадром нечеткого белого шрифта сменялись перед моими глазами. «Меберли», «Мегон» и наконец «Медисон». В ноябрьских «Таймс» была опубликована малюсенькая заметка о Берил:
ЛЕКЦИЯ АВТОРА
Романистка Берил Стреттон Медисон будет читать лекцию Дочерям американской революции в эту среду, в отеле «Джефферсон» на пересечении улиц Мейн и Эдамс. Мисс Медисон, протеже лауреата Пулитцеровской премии Кери Харпера, широко известна своими романами из времен американской революции и Гражданской войны. Тема ее лекции «Живучесть легенды как средство сохранения истины».
Выписав нужную информацию, я задержалась еще достаточно долго, чтобы найти несколько книг Берил и просмотреть их. Вернувшись к себе в бюро, я занялась разборкой бумаг, но мое внимание все время переключалось на телефон. «Это не мое дело», — одергивала я себя, прекрасно осознавая, где заканчивается моя компетенция и начинается компетенция полиции.
Лифт в конце коридора открылся, и охранники, громко переговариваясь, направились в комнату охраны, расположенную дальше на этом же этаже. Они всегда появлялись около половины седьмого. Миссис Дж. Р. Мактигю, упомянутая в газете как ответственная за бронирование мест на лекции, все равно не ответит. Номер, который я записала, возможно, принадлежит штаб-квартире Дочерей американской революции, которая, скорее всего, закрылась в пять.
Трубку сняли на втором гудке. Выдержав паузу, я спросила:
— Это миссис Дж. Р. Мактигю?
— Да, я — миссис Дж. Р. Мактигю, а что?
Отступать было поздно, и ничего не оставалось делать, как сказать все напрямик.
— Миссис Дж. Р. Мактигю, это доктор Скарпетта...
— Доктор кто?..
— Скарпетта, — повторила я. — Я медицинский эксперт, который расследует смерть Берил Медисон...
— О Боже! Да, я читала об этом. О Боже, Боже! Она была такой милой молодой женщиной. Я просто не могла поверить в это, когда услышала...
— Я узнала, что она выступала на ноябрьском собрании Дочерей американской революции, — сказала я.
— Мы были так взволнованы, когда она согласилась прийти. Вы знаете, обычно она не часто принимала подобные приглашения.
По голосу казалось, что миссис Мактигю — довольно пожилая женщина, и меня уже охватило ощущение, что я совершила ошибку, позвонив ей. Но затем она удивила меня.
— Вы знаете, Берил сделала это лишь потому, что мой покойный муж, Джо, был другом Кери Харпера, писателя. Я уверена, вы слышали о нем. На самом деле Джо все это устроил. Он знал, как много это для меня значит. Я всегда любила книги Берил.
— Где вы живете, миссис Мактигю?
— В «Садах».
«Уютные сады» были интернатом для престарелых и располагались недалеко от центра города. Это была еще одна унылая веха в моей профессиональной жизни. За последние годы у меня было несколько дел в «Садах», фактически, в каждом втором интернате для престарелых или частной лечебнице города.
— Нельзя ли мне зайти к вам на несколько минут по дороге домой, — сказала я. — Это возможно?
— Ну, как вам сказать... Пожалуй, да. Полагаю, что это было бы замечательно. Вы доктор кто?
Я медленно повторила свою фамилию.
— Я в комнате три-семь-восемь. Когда войдете в вестибюль, поднимитесь на лифте на третий этаж.
Я уже многое узнала о миссис Мактигю из того, где она жила. В «Уютных садах» находили свое — часто последнее — пристанище пожилые люди, у которых не было необходимости полагаться на социальное обеспечение. Взносы за квартиры там были весьма значительны, а за ежемесячное содержание они выкладывали больше, чем многие другие люди могут получить по закладной. Но «Сады» так же, как подобные им заведения, были позолоченной клеткой. Какими бы славными они ни были, никто на самом деле не хотел бы там жить.
На краю западной части центра города возвышался современный кирпичный дом, наводивший на мысль об угнетающей смеси гостиницы и больницы. Запарковав машину на стоянке для посетителей, я направилась в сторону освещенного портика, который обещал оказаться главным входом. Вестибюль сиял вильямсбургскими репродукциями картин, на большинстве которых были изображены композиции из шелковых цветов в тяжелых хрустальных вазах. Поверх обширного красного покрытия были постланы восточные ковры машинной выработки, а над головой обнаруживалась медная люстра. На диване восседал старик с тростью в руке. Из-под полей твидовой шляпы безучастно смотрели блеклые глаза. Дряхлая старуха на костылях пересекала ковер.
Молодой человек, со скучающим видом сидевший позади цветочного горшка, стоявшего на столе, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я направилась к лифту.
Двери лифта наконец открылись и не закрывались целую вечность, как это обычно бывает в местах, где люди передвигаются крайне медленно. Поднимаясь в одиночестве на третий этаж, я рассеянно рассматривала информационные сообщения, прибитые к внутренним панелям, напоминания об экскурсиях в местный музей и на плантации, сообщения о клубах бриджа, кружках искусств и ремесел, указание последнего срока подачи сообщений для включения в повестку дня собрания Центра еврейской общины. Большинство объявлений были просрочены. Интернаты для престарелых со своими кладбищенскими названиями, такими, как «Солнечная земля», «Сосновый приют» или «Уютные сады», всегда вызывали у меня легкое поташнивание. Я не знаю, что буду делать, когда моя мать больше не сможет жить одна. Последний раз, когда я ей звонила, она жаловалась на вывих ноги.