Его горячее дыхание, его влажная спина, тяжесть его тела, лёгкий лайм его кожи — она растворялась в этих ощущениях. Она принимала его. Принимала всего, без остатка. Таким, какой он есть. Таким, каким ему никогда не стать. Каждое его движение открывало в ней что-то новое и что-то давно остывшее возвращало к жизни. Срывая якоря, сквозь туман и низкую облачность тактильных ощущений, она рванула туда, где солнечным светом её пронзило ощущение полной свободы. Лететь! Сгореть. Превратиться в пепел. Пусть этот свет сожжёт её до тла!
— О, боги! — он тяжело дышал, уткнувшись ей в шею.
— Клянусь, я убью тебя, если ты сейчас скажешь «извини», — не открывая глаз, сказала Данка.
— Ни за что, — выдохнул он прямо в ухо. — Никогда в жизни, никого я так не хотел, как тебя. Это просто безумие какое-то.
Он прижался губами к её плечу, и она была рада, что он не видит её глаз. Её бесстыжих счастливых глаз. Она не могла вернуть ему назад его откровение, но то, что никогда и ни с кем ей не было так хорошо, стало свершившимся фактом.
— Не хочу показаться навязчивым, но можно я останусь? — он приподнялся на руках и заглянул ей в глаза.
— Навсегда? — улыбнулась она. Честное слово, ей больше нечего терять.
— Сначала хотя бы до утра, — улыбнулся он в ответ, рассматривая её губы. — А там как получится.
— Будем работать?
— Да, да, да, — выдыхал он отрывисто, наклоняясь к её губам.
О, этот нежный шоколадный вкус!
— До утра, — строго сказала она его влажной нижней губе. — И только если каждый твой следующий поцелуй будет лучше предыдущего.
— А может лучше поработаем? — жалостливо сложил он брови домиком.
Она со смехом подвинулась повыше на подушку и прикрылась одеялом, а он, наоборот, подтянул вторую подушку к себе и положил подбородок на сложенные руки.
Данка поправила его взъерошенные волосы, и он потёрся о её руку как щенок. Она словно знала его всю жизнь. Как хорошую книгу, давно прочитанную, но забытую. И она вновь начала её читать.
Эти его густые брови вразлёт, впалая небритая щека, упрямый подбородок — она вела по его лицу пальцем, знакомясь. А может вспоминая?
Неожиданно дёрнувшись, он чуть не укусил её за палец, но она успела отдёрнуть руку, уставившись на него с возмущением.
— Плохая собака! — стукнула она его по голове.
— Вав! Вав! — кусал он её за ногу через одеяло.
Она визжала и отбрыкивалась, когда услышала, как громко хлопнула входная дверь. Как по команде они замерли, с испугом уставившись друг на друга.
Он показал ей подбородком на источник шума, но она в ответ лишь вопросительно пожала плечами. Тогда, прикрывшись покрывалом как римский воин тогой, осторожно, на цыпочках он выглянул в коридор и вздрогнул, когда дверь снова хлопнула. Он скрылся в коридоре, и она ждала его как верная римлянка, нервно подтянув ноги к груди.
— Мы забыли закрыть дверь, — шлёпая босыми ногами, вернулся он.
— О, мой герой, ты спас нас! — воскликнула Дана, прижав руки к груди.
Он раскланялся, небрежно закинув угол покрывала на плечо под её бурные, но жиденькие аплодисменты.
— Что полагается странствующему рыцарю за победу над силами сквозняка? — он прищурил один глаз, прицеливаясь в неё.
— Ах ты, корыстная рожа! Аплодисментов тебе недостаточно? — отползла она от него в угол дивана.
— Аплодисменты — это так много для скромного дворянина. Лишь восхищение в глазах прекрасной дамы. О большем не смею и мечтать, — он склонил голову, прижав руку к груди, но так и продолжал следить за ней одним хитрым глазом.
Она похлопала рукой по одеялу рядом с собой. И он, конечно, прыгнул. И чуть не опрокинул старенький диван. Но сегодня Данке было плевать на соседей. Эта ночь никогда не повторится. Пусть она будет безумной!
Было что-то дикое, первобытное, животное в этом влечении. Неукротимое, но такое естественное. Данка не чувствовала себя овечкой использованной серым волком не по назначению. Может быть Красной Шапочкой, но совсем чуть-чуть, когда она одела ему на голову его же красные трусы, чтобы не подглядывал. И ей было так смешно, как он подвывал из-под алой микрофибры, что пришлось ими заткнуть ему рот. И это сразу стали совсем другие отношения, высокие, потому что она была сверху, а он выгибался и беспомощно стискивал руками простыни, потому что она запретила к себе прикасаться.