Спустя долгие мгновения, когда она наконец пришла в себя, она осознала, что они лежат совершенно неподвижно, а ее руки сжимают его бедра. Он был по-прежнему твердым и наполненным внутри нее.
— Росс? — В ее голосе звучало сомнение.
— Прости. Мне этого не хватило.
Он начал двигаться, сначала медленно, а затем все быстрее и сильнее, постепенно усиливая напор, лишающий ее разума, и она вновь оказалась на краю непостижимой бездны. На этот раз они ринулись туда вместе и погрузились в атласную темноту забвения, раскрывшую для них свои теплые бархатные объятия.
Спрятав лицо у нее на груди, он со стоном повторил ее имя, вторично погружаясь в золотое небытие.
— Я устала, но не хочу спать. Я боюсь, что проснусь, и все это окажется только сном. — Лидия легонько дергала волоски у него на груди.
Росс вздохнул от удовольствия.
— Я знаю. Я тоже не хочу спать. — Его руки обвили ее, и он нежно поцеловал ее в висок. — Послушай, Лидия, как ты могла научиться так правильно говорить, если жила в таких условиях? Как однажды выразилась моя мамочка, понося меня за то, что я дурак и свиное рыло, у тебя утонченные манеры. Я-то подражал Виктории и ее отцу. А кто учил тебя?
— Я не всегда там жила. Мы, мой родной папа, мама и я, жили в городе. Я не очень хорошо помню город, но я помню наш дом. Мама выращивала цветы в горшках на переднем крыльце. Моя комната была наверху. Я помню, как летом по ночам я сидела у раскрытого окна, а занавески развевались на ветру и гладили мое лицо. Они были белые и кружевные, и через них было все видно.
Рука Росса лениво ласкала ее ягодицы.
— Когда мы построим свой собственный дом, я достану для тебя кружевные занавески. — Она уютно свернулась калачиком и прижалась к нему. — А что стало с твоим папой?
— Он умер. Его звали Джозеф Брайант. — Она вдруг села и с гордостью объявила: — Это моя фамилия. Я — Лидия Брайант.
Он снова притянул ее к себе и крепко поцеловал.
— Больше нет. Теперь твоя фамилия — Коулмэн.
— Но ты же понимаешь, что я хотела сказать, — проворковала она, сонно устраиваясь у него под боком. — Папа писал статьи для газеты. Иногда он сердился, потому что людям не нравилось то, что он написал. По-моему, это было что-то про рабов. Он сказал маме, что поедет на Север и подыщет нам новое место жительства. Мы были так возбуждены. Но он заболел там и умер. Мы его больше не видели. Я его почти не помню.
— А представь себе, каково мне — я ведь вообще не знаю, кто мой отец. Правда, нельзя сказать, что клиенты моей мамаши — это такой уж первосортный материал.
Она взглянула на его лицо, на котором появилось выражение горечи, и сняла напряжение, проведя по лицу пальцем.
— Раз он зачал тебя, то должен был быть очень сильным и красивым. Но мне совершенно безразлично, кто он.
Черты его лица разгладились, и он поцеловал ей руку.
— Продолжай. Когда твоя мама снова вышла замуж?
— Точно не знаю. Мне было около десяти. Нам пришлось переехать из нашего дома и бросить там все вещи. Наверное, люди плохо относились к маме из-за того, что писал папа.
Росс восстановил недостающие детали картины. Брайант был аболиционистом. Он уехал на Север, вероятно, не смог приспособиться к перемене климата и умер от какой-нибудь болезни легких. Мать Лидии, вдова, потеряла все.
— Я помню темную комнату под крышей в старом доме. Там мы и жили. Мама шила, делала вышивки на женских носовых платках и тому подобное. Однажды она пришла домой и сказала, что познакомилась с человеком, который живет на ферме в горах. — Она вздохнула. — Они поженились, и он сказал, что забирает нас к себе. У него был вовсе не дом, а просто лачуга — в ней было холодно зимой и жарко летом. Мне приходилось спать на сеновале, а туда можно было попасть, только вскарабкавшись по лестнице. Место было гнусное, грязное, и маме приходилось все время много работать, чтобы приготовить еду и сделать дом хоть чуть-чуть пригодным для жизни. Я представляю себе, в каком она была отчаянии, раз решилась выйти за него замуж. Она надеялась, что на ферме будет вдоволь еды и что обстановка для меня там будет здоровее, чем в городе на чердаке. Он хвастался, а мама поверила во все его враки. Так он бесплатно приобрел себе рабыню.
— А твой сводный брат?
— Он был старше меня. Он уже был взрослый, когда мы с мамой туда приехали. Они со стариком постоянно дрались, друг с другом и с соседями, которых ненавидели. И нас тоже все ненавидели. Когда мы приезжали в город за покупками, нас обзывали всякими обидными прозвищами. Мама плакала и вскоре вовсе отказалась ездить в город, так что и я тоже перестала. Я боялась оставаться одна с мужчинами.
Росс прижал ее к себе.
— Эта жизнь кончилась, Лидия. Я рад, что ты мне это рассказала. Это очень многое объясняет. И я тоже почувствовал облегчение оттого, что рассказал о себе. Ты единственная живая душа, которая знает правду. Моя тайна умерла вместе с Джоном Саксом. Больше я никому ничего не говорил.
Она была не единственной, кто знал о нем. Клэнси тоже знал. Были и другие люди — они разыскивали Сонни Кларка. Но они его никогда не найдут, если только это от нее зависит. Она крепко обняла его.
— А Виктории ты не говорил?
Руки, ласкавшие его, замерли.
— Нет, — мягко ответил он. — Я ей никогда не говорил.
Лидия улыбнулась про себя. Виктории принадлежала его любовь. Возможно, принадлежит до сих пор. Но ей принадлежит нечто, чего у Виктории не было. Его доверие.
— Росс!
— М-м-м? — Он не мог надивиться, какой нежный у нее живот. Костяшками пальцев он тихонько барабанил по нему.
— То, что ты сегодня сделал со мной…
Он замер.
— Да?
— Да нет, ничего.
— Что? Скажи мне.
— Это… Я не знаю… Ты, наверное, подумаешь…
— Я не буду знать, что подумать, если ты мне не скажешь.
— Ну, я просто подумала, что… — Она чуть повернулась, оперлась о его грудь и заглянула ему в глаза. — А что, если я это сделаю с тобой?
XX
Джефферсон был похож на большой муравейник. В 1872 году он занимал второе место по численности населения в Техасе после Галвестона и был центром торговли и перевалочным пунктом. Многопалубные пароходы стояли в доках, изрыгая массы пассажиров, которым предстояло продолжить путь на Запад в фургонах; здесь же сгружались различные товары, а на борт грузилось огромное количество тюков с хлопком, адресованных дальше вниз по реке — на рынки Нового Орлеана.
По улицам бродили толпы людей, в основном переселенцев, которые покупали, продавали, торговались, менялись, грузились или разгружались. Деньги и товары переходили из рук в руки. Освобожденные негры старались не слишком попадаться на глаза. Аристократы, потерявшие все в ходе войны, пытались делать вид, что этот конфликт не внес изменений в их жизни, в частности — не изменил их положение в обществе. На дельцов с Севера либо плевали, либо радушно их принимали — в зависимости от количества и цвета денег и от того, с какой готовностью они их тратили. Почтенные отцы семейства якшались с отпетыми головорезами, заполнявшими портовый квартал по ночам. Хорошее место, чтобы найти того, кто тебе нужен, назначить встречу… или затеряться.
Вэнс Джентри, сидя в седле, обозревал людское море — тысячи переселенцев стояли лагерем на многие мили вокруг города. Джентри разочарованно вздохнул.
— Как, черт побери, вы намерены отыскать их среди всего вот этого! — спросил он Говарда Мейджорса, выразительно дернув головой.
— Найдем, — спокойно ответил Мейджорс.
— Ну что ж, тогда начнем, — сказал Джентри, стукнув лошадь по бокам пятками сапог.
— Нет, — возразил Мейджорс. — Сегодня вечером мы начнем расспросы так, чтобы не привлечь ничьего внимания. А если мы просто пойдем напролом и станем заглядывать во все фургоны подряд, мы только спугнем его. Если он захочет скрыться, то нет ничего проще — в такой-то массе народу.