— И что? — торжествующе закончил Трубецкой. — Тихо, Витя. Ни одна крыса не рискнула высунуться и хотя бы узнать, в чем дело, кто над ними куражится. Какой вывод, Витя? Не ломай голову, сам скажу. В вашем доме не осталось ни одного настоящего мужчины. — Он подумал и грустно добавил: — А может, их во всей России теперь не больше ста человек. Как думаешь, Витек?
— Никак не думаю.
— Сопротивляемость на нуле, Витя. Массовый суицидальный синдром. Нации капут. Делай с руссиянином что хошь, будет только руки целовать. В какой–нибудь занюханной Италии повысят цену на проезд в автобусе — и миллионы людей на улице. Правительство качается. Вся страна на ушах. Не лезь в мой кошелек, пасть порву. А у нас? Витя, как у нас? Ваньку ободрали до нитки, говном в харю тычут, на, жри. Он жрет, доволен. Глазом зыркает, где бутылка, чтобы запить. Мало тебе? Хорошо, добавим. Отключили электричество, поморозили, как тараканов, — и что? Нет, кто–то побежал на площадь с плакатиком. На плакатике мольба: государь–батюшка, президентушка родный, оборони, заступись! Детишки мрут, старики околевают, сделай милость, окороти супостата. Витя, это сопротивление, да? Реформаторы правильно говорят: такой народ не имеет права на существование. Тупиковая ветвь, Витя.
— Не понимаю, чему ты радуешься?
— Не радуюсь, нет, ты не понял. Поражаюсь, как могло такое быть? Гитлеру хребет сломали, против всей Европы выстояли, а сотню обнаглевших ворюг не способны по камерам рассажать. Что все это значит, Витя? Объясни, ты же писатель.
При других обстоятельствах я охотно посудачил бы на эту тему, но сейчас, на темной дороге вертелось в голове совсем другое. Набрался духу, спросил:
— Куда едем, Вова? Куда меня везете?
Майор изобразил недоумение.
— Ты о чем, Витя? В Звенигород, куда же еще?
— Почему такая спешка? Почему нельзя было утром?
— Так тебе виднее… Я сам удивился. Гата сказал, привези писателя. Значит, хозяин распорядился.
— А почему вдвоем? Почему с Абдуллой?
— Кто был под рукой, того взял… Да ты что подумал, Вить?
— Ничего не подумал, но чудно как–то… Ночью. Спят все добрые люди.
Глухонемой за баранкой сдавленно хмыкнул. Трубецкой протянул мне сигареты.
— Покури, Витя. Нервы у тебя. Воображение художника. Говорят, страшная штука. Где–то я читал, в принципе, все художники шизанутые. А если не шизанутый, то не художник.
Сигарету я прикурил от его зажигалки. Голос у Трубецкого дружеский, но на самом донышке издевка. Все он понимал, скотина, и мой страх, и то, что я лишил себя выбора, продавшись олигарху. Он тоже был в схожем положении. В чем я не сомневался, так это в том, что Вова Трубецкой, такой, как он есть, веселый и беззаботный, при необходимости не задумываясь влепит пулю в лоб. При этом будет вот так же безмятежно балабонить. И все равно он был из тех, к кому я испытывал симпатию. Он был из перерожденных, но не смирившихся и вел с миром собственную маленькую беспощадную войну.
— Скажи, Володя, а вот если тебе хозяин прикажет?..
Ему не требовалось уточнять, ответил честно:
— Черт его знает, Витя. Мы люди подневольные. Но не скажу, что мне это понравится. — Он покосился на Абдуллу. — А ты что, всерьез прокололся?
— Видно, кто–то очень хочет, чтобы так выглядело.
— Кто, Витя?
Разговор перешел в опасную плоскость, я первый спохватился.
— Да это я так, к слову… Ты правильно заметил. Не знаю, какой я художник, но психика травмированная — это точно. Всякая чепуха в голову лезет. У меня в медицинской карте диагноз: канцерофобия.
— Типичный случай, — с облегчением откликнулся Трубецкой. — Социальная неврастения — болезнь века на
равне со СПИДом. Главное — восстановить глубокий сон. Поверишь ли, я сам долго хандрил после пустяковой контузии. Один отморозок огрел железякой по тыкве. Ничего не помогало. Неделями не мог уснуть. Одна бабка спасла, Аграфена Тихоновна. Никаких патентованных средств, только травы, Витя, только травы. Месячишко попьешь — и как новорожденный. Считай, адрес у тебя в кармане.
— Спасибо, — поблагодарил я без энтузиазма. От сердца малость отлегло, лишь когда свернули на боковое шоссе к поместью. Там еще поблизости имелось удобное для захоронения болотце, но и его благополучно миновали.
Дом без света в окнах. Абдулла повел тачку в гараж, а мы с Трубецким распрощались на развилке — он во флигель, я в центральное здание. Взаимно пожелали друг другу спокойной ночи, и еще он сказал:
— Не бойся, Витя. Вряд ли он тебя приговорил. Рано еще.