— Не в курсе, Осип Федорович, отчего у него испортилось настроение?
— Так вы не знаете? Давеча Гарий Наумович, безгрешная его душа, изволил преставиться при загадочных обстоятельствах. Оттого и переполох.
Мендельсон скорбно потупился, но не совсем справился с лукавой улыбкой. Я изобразил крайнее изумление, а затем горе — на уровне мхатовских подмостков. Во всяком случае, надеялся.
— Что?! Как преставился? Да мы вчера с ним беседовали…
— То было вчера, — философски заметил управляющий. — А ныне бедолага уже не с нами. Вряд ли теперь побеседуете.
Все же что–то он недоговаривал, излишняя словоохотливость его выдавала, но у меня не было охоты выяснять.
— Через минуту буду, — сказал я и захлопнул дверь.
В ванной комнате присел у зеркала, разглядывал свое осунувшееся, опухшее после ночи любви лицо и пытался угадать, что происходит. Куда меня занесло и, словами поэта, мой конец близок ли, далек ли?
По роже видно было, что близок, но сердце вещало другое. И если уж признаваться во всем, я был полон сладостных воспоминаний. Безумная Изаура задала жару, но попутно словно вернула мне давно утраченную уверенность в себе.
В конце концов, истинная беда всегда меньше воображаемых страхов. Даже если Леонид Фомич разочаровался во мне и решил дать отставку, то, насколько я его узнал, он не станет спешить, постарается выжать из ситуации максимум удовольствия. Гурман во всем, и в наказании провинившихся людишек он больше наслаждался приготовлениями, чем самой расправой.
Однако стоило мне переступить порог кабинета, как все утешительные соображения рассыпались прахом. Таким я его еще не видел. Огромные уши торчком, бледные, обычно бесцветные глаза выкатились на середину лица и пылают праведным гневом. Низкорослый и корявый, весь он напоминал (чудная ассоциация) лесной пень с буйно расцветшей верхушкой. Но еще проступило в нем что–то по- мальчишески обиженное, когда, скрестив руки на груди, он скорбно прогудел:
— Зачем ты это сделал, Витя? Заметь, пока не спрашиваю как, а спрашиваю — зачем? Ты разве не знал, кем был для меня Гарик?
— Вашим юристом?
— Нет, Витя, не только юристом. Гарик верой и правдой служил мне двадцать лет и стал как бы заместо сына. Можешь ты это понять, отчаянная твоя голова?
Смелое заявление, если учесть, что покойный (покойный?) Гарий Наумович старше Оболдуева лет на десять.
— В чем вы меня обвиняете, Леонид Фомич?
— Смеешь спрашивать? — Оболдуев придвинулся ближе, и я смотрел на него как бы сверху вниз, что было по меньшей мере неучтиво. — Выходит, для писателя убийство пожилого, беспомощного человека такой пустяк, что не о чем и говорить? Виктор, ты меня ужасаешь.
Большой актер в нем пропадал. Он так талантливо разыгрывал сценку по собственному сценарию, что я охотно подыграл бы, если б знал, какой реплики он ждет.
— Леонид Фомич, вы прекрасно понимаете, все это сущая нелепость. Кого я мог убить? Не верю, что вы говорите всерьез. Да, я встречался вчера с Верещагиным, мы вместе допрашивали господина Пенкина, вернее, я присутствовал на допросе. Оттуда сразу поехал домой. Это легко проверить.
Оболдуев плюхнулся в кресло, делая вид, что задыхается от возмущения. Теперь я смотрел на него не просто сверху вниз, а как бы с горы. Но сесть без приглашения не решался. Испытывал лакейскую оторопь, род недуга.
— Уже проверили, Витя, уже проверили, — сообщил он с трагической ноткой. — В его квартире твои вещи, часы и прочее, и повсюду твои отпечатки. Мне стоит снять трубку, и тебя запрут в камеру. Но сперва хочу выяснить подробности. Что побудило? Есть же хоть какие–то причины для такого кошмарного злодейства? Ты ведь не маньяк?
— Нет, не маньяк. Но совершенно не понимаю… Если вы решили избавиться от меня, к чему такие сложности?
— Избавиться? От тебя?
— А что еще можно подумать? Леонид Фомич, мы заключили договор, что я напишу книгу. Ни о чем больше. Скажу прямо, работа продвигается успешно, и…
— Погоди о книге, есть вещи поважнее.
— Потом начались все эти поручения, нисколько не относящиеся к делу. Хорошо, допустим, чтобы узнать вас получше, имело смысл познакомиться с вашим бизнесом, но история с господином Пенкиным — это вообще что–то запредельное. Театр абсурда. Я даже не уверен, что все это мне не померещилось. Ведь именно Гарий Наумович требовал… ох, да вы сами все знаете.
— Ну–ка присядь, Витюша… Что я должен знать? Что от тебя требовал Гарик?
Я опустился на стул, чувствуя, как к горлу подступил липкий комок. Уж больно изощренно он издевался, его растерянность казалась абсолютно неподдельной. Хотя я мог дать голову на отсечение, что сцену допроса Оболдуев (при желании) еще вчера просмотрел по видику.