Уорд только отмахивается.
– Это наша работа – помогать игрокам обустроиться. На самом деле довольно многие игроки просят ассистентов. Они могут и вещи разобрать, и за покупками сходить, и машину в сервис отвезти, и собаку выгулять, если надо.
– У меня нет собаки.
Он улыбается.
– Ну ты понял, о чем я. Мы обязаны обеспечивать тебя всем необходимым, чтобы на льду ты мог сосредоточиться. Все что угодно, просто дай знать.
Мне не нужна помощь, чтобы сосредоточиться на льду. Моя жизнь сейчас ограничена ровно двумя интересами – хоккеем и мамой.
– Можете не сомневаться, – говорю я, отчетливо понимая, что ни о чем просить не буду.
Я всегда был из тех, кто сам о себе заботится. И менять это не собираюсь.
Уорд понижает голос.
– Если какая-то помощь требуется твоей матери, ее мы тоже можем предоставить.
Когда я попросил перевестись в Ванкувер, он лично вызвал меня и спросил почему. Я все ему рассказал. Он единственный, кто знает о маме.
Мне сразу становится не по себе: вот почему не стоит открывать свой чертов рот. Люди сразу хотят проявить участие. Все внутри меня бунтует, и я втягиваю голову в плечи.
В этом году график у меня будет изматывающий. Восемьдесят две игры: половина дома, в Ванкувере, половина в гостях, командные и отдельные вратарские тренировки, а еще собственные нагрузки. И, помимо всего прочего, занятия с физиотерапевтом, массаж, встречи со спортивным психологом и личным тренером.
Я чувствую жгучий огонь в груди, какую-то смесь азарта и предвкушения. Я в хоккее с пяти лет и обожаю дух соревнования. Трудности меня подпитывают. Годы тренировок превратили меня в человека, любящего раздвигать собственные границы и побеждать.
Но этот год? С упрямством моей матери и напряженностью моего графика? Это будет то еще испытание.
Но нет ничего, с чем я не могу справиться, пока сфокусирован.
– У нас все хорошо, – коротко отзываюсь я. – Спасибо.
Нас всегда было двое – я и мама. Я со всем справлюсь. Всегда справлялся.
Приняв душ и переодевшись, выхожу из спорткомплекса, чтобы где-нибудь перекусить, а потом вздремнуть дома, прежде чем вернуться в зал. Я шагаю по дорожке, ведущей из спортивного комплекса на улицу, и вдруг слышу шум, исходящий от помойки.
Из мусорного контейнера торчит коричневый собачий хвост. Когда я прохожу мимо, собака отрывается от мусора, поднимает голову и смотрит на меня. Вся морда у нее в макаронах с сыром.
Собака виляет хвостом, и я отворачиваюсь. Ее темно-карие глубокие глаза светятся дружелюбием. Породу определить трудно. Весит она килограммов шесть. Возможно, помесь лабрадора со спаниелем. Одно ухо короче другого.
Собака делает шаг вперед, я – назад.
– Ни за что, – говорю я ей.
Собака падает на землю, переворачивается, демонстрируя пузо, водит хвостом по тротуару и ждет, что я почешу ей живот.
Где ее хозяин? Я оглядываюсь в переулке, но мы одни. Я морщу нос, разглядывая ее. Даже не считая макарон, ее морда сальная и грязная. У нее слишком длинная шерсть, спадающая на глаза, и даже несмотря на то, что ей явно нужна стрижка, я вижу, насколько она худая.
У меня в груди все сжимается, и мне не нравится это чувство.
– Не надо это есть, – киваю я на мусор и хмурюсь. – Тебе станет плохо.
Она высовывает розовый язык, и он повисает набок.
– Иди домой.
Я говорю строго, но она по-прежнему ждет почесывания.
У меня сердце кровью обливается, но я пытаюсь отбросить эмоции. Нет. Это не моя проблема. Я не должен отвлекаться. Черт возьми, да у меня даже девушки нет, потому что я по опыту знаю, что люди хотят больше, чем я могу дать.
Но все-таки я не могу оставить ее здесь. Ее может сбить машина или задрать койот. Она может что-то съесть, и ей станет плохо.
Общество охраны животных должно ее принять. Я достаю телефон и, недолго погуглив, нахожу ближайшую точку.
– За спорткомплексом в центре найдена собака, – сообщаю я ответившей мне женщине. В центре Ванкувера только один спорткомплекс, так что она поймет, о чем я. На том конце провода слышен собачий лай. – Может ее кто-нибудь забрать?
Женщина смеется.
– Милый, у нас вообще людей нет. Тебе придется ее подбросить до одного из наших приютов.
Она перечисляет места, где принимают собак, и вешает трубку. Все ближайшие приюты заполнены, и мне придется пару часов везти ее за город, чтобы отдать. Я пялюсь на телефон, недовольно выгнув бровь, а потом снова смотрю на собаку.
Она вскакивает на ноги, все еще глядя мне в глаза и виляя хвостом. Она как будто думает, что я ее чем-нибудь угощу. У меня тянет в груди, и это раздражает.