От тех лет у меня осталась вот эта тетрадь в клеенчатом переплете. Сюда я заносил свои заветные мысли. На первой странице клеенчатой тетради было записано: «Жить просто — мыслить возвышенно».
А ниже вторая запись: «Когда хочешь — все достижимо». Смешно теперь об этом вспоминать, но в эту тетрадь я записывал короткие и выразительные мысли писателей, поэтов, художников, мыслителей, государственных деятелей и политических борцов за лучшее будущее человечества. Мысли должны были быть, как я уже говорил, короткие и выразительные — в одну строку. Иногда я хитрил и бисерным почерком вписывал длинную мысль в одну строку.
Жизнь, опыт жизни ломает рамки любой выразительной фразы. И я стал заносить в свою тетрадь мысли, наблюдения, связанные с работой в период пятилеток. Тут были выписки из газет того времени, времени бурных темпов, были записи температуры бетона, темпов вязки арматуры и лозунги, которые мы развешивали на лесах стройки. Один из них я до сих пор помню: «Каменщик Петров Евсей кладет тысячу кирпичей!».
По этим записям я мог восстановить юность и молодость комсомольского агитмасса, жизнь своих сверстников. Я дорожил этой тетрадью и, уходя на войну, захватил ее с собой. Она была со мной все дни войны.
Всё это я рассказывал моему бывшему командиру. Я говорил шепотом, чтобы не потревожить тихо лежавшего танкиста. Но он вдруг сам попросил говорить громче. И повернулся к нам лицом.
В эту же ночь мы услышали рассказ молодого танкиста. Он сказал, что завидует мне — я столько видел в своей жизни. А он со школьной скамьи пошел на войну. Это его третье ранение. Первый раз он был ранен в бою под Ефремовом. Осколок снаряда задел лицевой мускул. Очнулся он в сумерках на утихшем поле боя. Он ослеп, почти ослеп. Охваченный отчаянием, испытывая резкую боль в глазах особенно в правом, он пополз по густой траве, приминая ее своим телом. Он полз, движимый бессознательным чувством жизни — только бы не остановиться Повернулся на спину и долго лежал, подставив залитое кровью лицо осеннему дождю. Правый глаз кровоточил. Осторожно коснувшись левого, он оттянул верхнее веко. Сперва он увидел свисавшую над ним тоненькую ветку, покрытую дождевыми каплями. Он поднял руку и отодвинул ветку. Что-то мерцало, светилось там, в ночной темноте. Постепенно глаз привыкал видеть. Долгую ночь провел танкист, лежа на траве, глядя на звезды.
Судьба сберегла его — утром его подобрали. Потом он был ранен под Томаровкой, потом под Березовкой. Он хотел жить. Он страстно хотел жить. И жизнь, говорил он, имела для него только один смысл: быть в строю, сражаться до последнего дыхания. Он боялся, что больше ему не придется сражаться, что он вышел из строя.
Я не знаю, кто сказал начальнику госпиталя, что я читал лекцию, или, вернее, рассказывал историю жизни моего современника. Но через несколько дней после этой ночи начальник госпиталя обратился ко мне с просьбой провести такую же беседу и в другой палате. Я согласился проводить беседы. Моя мысль как бы вырывалась из госпитальных стен, я быстрее окреп — и вскоре получил возможность вернуться в полк.
Прощаясь со мною, Василий Степанович сказал, что ежели после войны я пожелаю приехать в Донбасс, то чтобы я ехал прямо к нему в район.
Но до конца войны было еще далеко. Мы обменялись адресами, обещая друг другу писать. На последнем этапе войны меня снова ранило — под Кюстрином. На этот раз я долго лежал в госпитале — около года, а весной сорок шестого, демобилизовавшись, я взял да и поехал к Егорову. Ехал я в Донбасс с каким-то тревожным чувством: что я там буду делать, не лучше ли пойти учиться в педагогический институт, в котором я учился до войны?
Апрельским вечером я приехал в район, в котором работал Василий Степанович. Со мной был небольшой чемодан с вещами, полевая сумка с компасом, а в сумке, вместе с командирской книжкой, хранилась моя старая тетрадь с «заветными мыслями». От времени и передряг тетрадь порядочно поистрепалась. Многое в записях было трудно разобрать, но первую мысль, записанную на первой странице, все еще можно было прочесть: «Если хочешь — все достижимо».
В райком партии я пришел в сумерки. Егоров был там. Я спрашивал себя: да тот ли это командир полка, которого я очень хорошо знал и с которым прослужил в одном полку?.. Гражданская одежда сильно изменила его внешний вид. Он был в синей куртке, какую носят прорабы и мастера. А на ногах у него были тапочки. Эти тапочки больше всего смутили меня. Во всем его облике было что-то обыденное, я бы сказал, штатское. Из нагрудного кармана синей куртки выглядывала записная книжка в клеенчатом переплете.