Смотрю я на Гуренкова и думаю, что же сказать ему. Весь мой авторитет агитатора пойдет побоку, ежели я осрамлюсь. Смотрю на него и думаю, а в чем же он видит смысл жизни? И мысль моя работает в одном направлении — в направлении борьбы за среднепрогрессивные нормы. И я сказал ему: сейчас, говорю, я отвечу тебе, только у меня к тебе будет такой вопрос: как, говорю, ты работаешь? Норму, говорю, выполняешь?
— Это, отвечает он, ответ не по существу, дядечка.
А сам, вижу, смутился. Стало быть, по существу я задал ему вопрос. И стал я ему объяснять, что из того, как человек работает, можно, я думаю, понять и даже почувствовать, в чем он видит смысл своей жизни.
Он выслушал меня и этак с усмешкой говорит:
— Вы, дядечка, узко смотрите на вопрос. Вы — человек старой формации, мало видели в своей жизни. А я, говорит, походил по белу свету, кое-чего на войне насмотрелся.
Но тут я его оборвал: «Брось, говорю, называть меня дядечкой. Фамилия моя Приходько, товарищ Приходько». Потом спрашиваю:
— Что же ты видел на белом свете?
А он снисходительно отвечает:
— Многое, товарищ Приходько. Я до самой Эльбы дошел. И готику видел, и гофрированные крыши, и механические поилки для рогатого скота…
И пошел, и; пошел про этот рогатый скот. Обида меня взяла… Ах, думаю, погоди ты у меня. Вдруг в дискуссию вступает слесарь Рыбалко — принцип у меня такой: имеешь вопрос — свободно оглашай его. А Рыбалко этот — из перемещенных, долго томился в немецком плену. Душит его что-то, глаза сверкают, хочет сказать, но выговорить не может.
— А людей, тихо говорит он, людей ты видел, как их фашисты истребляют, как они из них мыло варят, как они в душегубках их сжигают.
Нахмурился Гуренков, видит, что разговор оборачивается против него, и делает вид, что ему пора уходить.
— Ну я, говорит, пошел…
— Стой, говорю, стой и слушай, что я тебе скажу! Что касается того, что я человек старой формации, так вот что я тебе скажу: люди мы одной формации, советской; только разной сознательности у нас горизонты. Многого я, действительно, в своей жизни не видел, только шахту свою знаю. И отец твой, Аполлон Гуренков, только шахту свою знает. Ты, спрашиваю, руки у своего отца видел?
— Видел, говорит.
— И ту, что изуродована, видел?
— И ту, говорит, видел.
— Так вот. Он изуродовал ее при проходке ствола после немцев. Старый он человек, твой отец, а первым пришел на шахту восстанавливать ее, и в этом он видел смысл своей жизни. Обидно, говорю, за твоего отца, что у тебя, у молодого хлопца, в голове полова. И я, как внештатный агитатор райкома партии, разъясню тебе весь вопрос.
Чувствую — ребята все на моей стороне, смотрят на Гуренкова злыми глазами.
— А по какому, говорит, праву вы на меня нападаете? Я же завел теоретический разговор, а вы свернули на практику, на личности. Кто вы такой, чтобы учить меня?
— Во-первых, говорю, я горный мастер, твое начальство; во-вторых, я внештатный агитатор райкома партии. И как агитатор я должен ликвидировать в твоей голове старые пережитки.
Герасим Иванович до того разволновался, что, начав шепотом, перешел на громкий голос. Кто-то за стеной постучал, видимо требуя тишины, потом дверь открылась, и вошел сын Герасима Ивановича — второй секретарь райкома, Приходько.
Я обратил внимание, что на людях старый и молодой Приходько старались ничем не подчеркивать свое подлинное отношение друг к другу. Они были взаимно вежливы, называли один другого по имени-отчеству, но во взглядах, которыми обменивались, в отдельных репликах, в жестах можно было уловить, как они любят друг друга. Приходько-сын спросил старика, как его здоровье. А старик в свою очередь спросил молодого Приходько, как здоровье внуков. Приходько-сын сказал, чтобы Герасим Иванович говорил потише, так как скоро начнется заседание бюро…
— А что вы будете слухать на бюро? — спросил старый Приходько.
Сын держал в руках папку с надписью: «На бюро».
— О работе райпотребсоюза, Герасим Иванович, — сказал Приходько-сын.
В глазах старика заиграли лукавые искры, он оживился и спросил:
— Про торговые точки будет идти разговор?
— Да, о развертывании торговых точек, — сказал секретарь райкома.
— И наша точка там записана? — спросил Герасим Иванович.