Он избрал для себя более легкий путь в жизни. Его товарищи — машинисты, забойщики, крепильщики — учатся, а он представительствует. Заседает в президиумах. Приобрел этакий внешний лоск, точно всю свою жизнь ораторствовал. Фигура!.. Любит делиться опытом работы. А опыт у него действительно хороший. Ему есть что рассказать о своем вчерашнем дне. И вот тут все резче и резче намечается в его жизни разрыв, который он сам же создал. Да, он имел заслуженную славу. Но ведь это слава вчерашнего дня! Ну, а что ты даешь сегодня стране, чем ты сегодня ей полезен? И если он сам не ставил перед собою этих вопросов, то жизнь вплотную подвела его к ним. Хочешь — не хочешь, а нужно задуматься.
Он вернулся к нам на шахту. Мы думали: человек накопил знания. Выдвинули его на работу начальником крупной лавы. Пожалуйста, разворачивайся, покажи себя. Он не нашел в себе силы и мужества сказать, что не подготовлен к такой большой и ответственной работе. Да и мы хороши: авансом поверили человеку, не зная толком, на что он способен. И он в очень короткие сроки искривил лаву, сломал систему цикличности выработки. А тут подоспел приказ наркомата: добиться, чтобы руководящие работники имели право ответственности на ведение горных работ. Сдать экзамен на право ответственности не так уж трудно. А он пришел и говорит:
— Не буду сдавать на право ответственности, — переводите помощником начальника лавы.
Но он и в помощники мало подходит. Знаний горного дела у человека нет. Ругается, кипятится, но руганью ведь добычи не дашь! И он сам это понимает.
Зашел я как-то в нарядную его лавы. Вижу — стоит наш «орел» и переругивается с бригадирами, толком не умеет объяснить им, что надо сделать в лаве. Подождал я, когда рабочие ушли, и позвал его к себе. И напрямик сказал ему все, что я о нем думаю, и о том, куда он катится и до чего рискует доиграться. Стоял он передо мной злой, угрюмый. На груди погасшая аккумуляторка. Молчал. Потом вдруг заговорил:
— Что? На испуг хотите меня взять? Пригрозить хотите судом?
— Что ж, — говорю ему, — доиграешься, допляшешься и сполна получишь свое. Закон не остановится перед тем, что ты человек именитый. Отвечать будешь по закону. Теперь время суровое, скидок никому не делают. Но только позор твой и на нашу голову падет. Мы тебя породили, и нам за тебя отвечать.
Он только усмехнулся и говорит:
— Я и сам за себя постою и отвечу. Сам взобрался на гору, сам и полечу с нее вниз.
— Ну, для этого много ума не требуется — лететь вниз. Нехитрая штука.
И напоминаю ему недавнее прошлое.
— А помнишь, ты пришел к нам в лаптях. Был ты коногоном, и коня твоего звали Валетом. А у нас ты обучился машинному делу. Кто тебе имя создал? Ты хорошо работал. Честно, с азартом. И тебе помогли, дали возможность проявить себя. А помнишь, как мы отметили тот день, когда ты доказал, что врубовка может быстрее рубать… По тебе стали другие равняться. О тебе заговорили в районе, во всем Донбассе. Учиться тебя послали. А ты чем отплатил? Возомнил о себе, голова у тебя закружилась: мне, мол, все нипочем. Эх, орел!..
Молчит наш парень, но я чую: он все понимает. Подходим мы с ним к окну, смотрим на шахтный двор. Ночь темная, небо в облаках. А вверху над зданием шахты горит звезда. С далеких холмов, окружающих город, виден свет звезды. И шахтеры знают: зажгли звезду, значит дела у них хорошие.
Я молчу и жду, что же он скажет, какое решение для себя нашел. Он заговорил тихо, глухо:
— Илларион Федорович, когда-то я ставил опыты на врубовке по скоростной зарубке. Кое-что я доказал. Но остановился на полдороге. Есть у меня мысль: переменить шестеренки, добиться скоростной зарубки. Съезжу в Горловку на завод, договорюсь с конструкторами, мысли свои проверю…
— Это хорошо. А дальше что?
Он повеселел душой и продолжает:
— Какой я к чёрту начальник лавы!.. Пойду обратно на машину. Покажу класс работы. И если что выйдет со скоростной зарубкой, а выйдет наверняка, то так громыхну, на весь Донбасс громыхну…
— А ты не громыхай, — говорю я ему резко. — Ты вот сам додумался пойти в лаву машинистом. Так ее погань свое звание. Работай, а не громыхай!
Некоторое время мы шли молча.
— Работай, а не громыхай, — сердито повторил Илларион Федорович. — Этого шахтера я позже встречал в годы войны в Кизеле. Хорошо работал.
Иллариона Федоровича одолевала одышка. Он шагал медленно, часто останавливался.
— Легостаев, должен вам сказать, с хорошими задатками, — вдруг произнес Илларион Федорович. — Вы слышали, как он говорил о врубовой машине… Он понял самое главное: на врубовке, на этом простом и мощном механизме, стягиваются в один узел все звенья работы лавы, шахты, треста. Но врубовка сама по себе еще не делает всей погоды на шахте. Чем хорош Легостаев? Он видит не только свою работу, но и те промежуточные звенья, от которых зависит успех всей шахты в целом. Он называл нам слагаемые своей работы, но я думаю, что все эти слагаемые можно охватить одним словом — любовь. Любовь к шахтерскому труду. Он любит «Девятую» шахту… И я люблю ее, — продолжал он. — Летом на отдыхе «отходишь» от мыслей о шахте. На время все как будто забывается: добыча, рапорты, споры и разносы, ночные тревожные звонки… Но так только кажется. Пройдет неделя, другая, и ты уже сыт по горло розовыми закатами, глухим шумом моря и чистеньким безмятежным небом… Однажды на Кавказе я проснулся по привычке на рассвете, встал, распахнул окно, взглянул на небо и вдруг вспомнилось — изрытая степь, ветер на склонах террикона и горящая звезда над шахтой…