Илларион Федорович вдруг остановился и с сердцем сказал:
— До чего же он довел шахту!
Я не сразу понял — о ком это он?
— По сводкам у Пятунина все правильно: он дает добычу. А как он ее дает, эту добычу? Три недели работает враскачку, вяло, а к концу месяца — дни повышенной добычи. Как вы думаете, хорошо мне было слушать на областном активе, что я управляющий-коротышка? И если есть в этих словах правда, а она есть, — яростным шепотом говорил он, — то все потому, что мы медленно поворачиваемся к новым задачам. Этот ДПД вот где сидит у меня! — Илларион Федорович с сердцем хлопнул себя по шее. — Сживаешься с человеком, прощаешь ему многое, и постепенно перестаешь замечать, как он отстает и как, отставая, он тянет и тебя назад, тебя и весь твой трест…
Панченко круто повернулся и, простившись со мной, сказал, что пойдет к Пятунину, на шахту.
Панченко молчал, когда в кабинете Пятунина Легостаев беседовал с врубовыми машинистами. Он молчал и в лаве, когда Легостаев показывал врубовым машинистам, как надо работать. И это было молчание человека, который о чем-то задумался. И все то время, пока мы ночью шли по залитой лунным светом дороге, он говорил о Легостаеве и думал о себе и о Пятунине — как сломать пятунинский стиль.
— Я его породил, — сказал он хмуро, — я его и убью.
Был второй час ночи, когда я подошел к райкому. У Василия Степановича Егорова горел свет. Еще более я удивился, когда Василий Степанович вошел в парткабинет. Он, оказывается, дожидался меня.
— Ну что? — набросился он на меня. — Рассказывайте, как прошла лекция Легостаева. Как Панченко?
Ему хотелось все знать: что говорил Легостаев и что говорили врубмашинисты пятунинской шахты, даже что переживал Легостаев, когда подписывал договор на соревнование… Что говорил Панченко. Я подробно рассказал ему все, что видел и слышал. Слова Легостаева особенно понравились ему. И он задумчиво повторил их: «Друзи, перемога не приде сама».
Вошел маленький кучерявый Рыбников. Очки сползли у него на кончик носа. Он держал в руках свежий, только что оттиснутый лист газеты. Выяснилось, что ему нужен зовущий лозунг к полосе. Егоров заинтересовался: чему посвящен очередной номер газеты? Рыбников со страхом отдал ему еще мокрый лист полосы.
— Вся романтика сейчас полетит, — сказал он грустно.
Егоров спросил его:
— А где она, романтика?
— На второй полосе, — ответил Рыбников.
Егоров взял в руки мокрый газетный лист.
— Хорошо пахнет, — сказал он, вдыхая запах краски.
Вторая полоса газеты «Голос горняка» была посвящена генеральному плану восстановления населенного пункта шахты «Девять». Архитектор Гипрограда, автор проекта, коротко рассказывал, каким будет новый облик населенного пункта, сожженного немецкими оккупантами, какими будут новые коттеджи, которые будут выстроены и частично уже строятся. Каким будет Дворец культуры, фундамент которого уже заложен. Рыбникову недоставало только «шапки» для этой полосы. Он думал над шапкой. Еще оставалось место для стихов. Егоров спросил:
— О чем стихи?
— О городе… — сказал Рыбников.
Егоров попросил Рыбникова прочесть ему эти стихи. Зная, что Егоров стихов недолюбливает, Рыбников читал их без всякого выражения, страшно унылым голосом. Стихи имели такие строки: «Может быть такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился». Стихи неожиданно понравились Егорову.
— Может быть, — согласился секретарь райкома, — вполне возможная вещь.
Он даже предложил дать шапкой эти строки: «Может быть такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился».