Прашко заерзал на стуле.
– Полегче,– сказал он.
– Я меньше всего собираюсь вмешиваться во внутренние дела Федеративной республики. Ваши политические устремления, будущее вашей партии в свете нового Движения – все эти вопросы лежат вне сферы наших интересов. Я здесь для того, чтобы охранять наш союз, а не для того, чтобы становиться в позу судьи по отношению к союзнику.
Совершенно неожиданно Прашко улыбнулся.
– Отлично сказано,– заметил он.
– Ваша двадцатилетней давности связь с Гартингом, ваши взаимоотношения с некоторыми органами, близки ми английским правительственным кругам…
– Это никому не известно,– быстро перебил его Прашко.– Выражайтесь осторожнее, черт побери!
– Я как раз намеревался предложить то же самое вам,– сказал Брэдфилд. Улыбка Прашко вызвала у не го ответную улыбку облегчения.– Я совершенно так же, как и вы, не хочу, чтобы про наше посольство говорили, будто мы питаем к кому-то дурные чувства, поносим видных немецких политических деятелей, выволакиваем на свет божий старые, давно похороненные дела, что мы солидаризируемся со странами, не симпатизирующими внутренней политике Германии, и поставили своей задачей бесчестить Федеративную республику. Я совершенно убежден, что и вы также не заинтересованы в том, чтобы про вас – в вашей сфере – распространялись подобного рода слухи. Я хочу указать лишь на общность наших интересов.
– Ясно,– сказал Прашко. Его изборожденное морщинами лицо оставалось непроницаемым.
– И у вас, как у нас, есть свои негодяи. Мы не должны позволять им становиться между нами.
– Боже упаси! – сказал Прашко, покосившись на синяки и ссадины Тернера.– У нас, помимо того, есть еще довольно странные друзья. Это Лео так вас отделал?
– Они сидят в углу,– сказал Тернер.– Это их работа. Они сделают то же самое и с ним, дайте им только до него добраться.
– Ладно,– сказал наконец Прашко.– Я готов помочь вам. Мы с ним обедали вместе. С тех пор я его больше не видел. Что надо этой обезьяне?
– Брэдфилд! – кричал Зааб через весь зал.– Скоро, наконец?
– Я же вам сказал, Карл-Гейнц: мы не собираемся делать никаких заявлений.
– Мы просто потолковали, вот и все. Я не так-то часто встречался с ним. Он позвонил мне: может, встретимся, пообедаем? Я сказал: давай завтра.– Прашко развел руками, словно фокусник, показывающий, что он ничего не прячет в рукаве.
– О чем же вы толковали? – спросил Тернер. Прашко пожал плечами и поглядел на обоих собеседников.
– Вы знаете, как это бывает с давними друзьями. Лео – славный малый, но… Словом, люди меняются. А может быть, мы не хотим, чтобы нам напоминали о том, что ни чего не меняется. Вспоминали прошлое, Лео немного вы пил. Ну, вы знаете, как это бывает при таких встречах.
– Какое прошлое? – настойчиво спросил Тернер, и Прашко зло на него поглядел.
– Известно какое: Англию. Дерьмовое было время. Вы знаете, как мы попали в Англию – я и Лео? Мы были желторотые. Знаете, как мы попали? Его фамилия начина лась с буквы Г, а моя – с П. Так я переделал П на Б. Гартинг Лео, Брашко Гарри. Такие были времена. Нам повезло, что мы не были Цейсе или Цахари – где бы мы тогда стояли в списке? Англичане не любили второй половины алфавита. Вот про это мы с ним и толковали: про то, как нас отправили в Дувр на палубе, бесплатно. Про те проклятые времена. Про эту чертову сельскохозяйственную школу в Шептон-Маллете. Вам знакома эта вонючая школа? Может, ее теперь подновили наконец? Может, уже и этот старикашка помер, который готов был нас изничтожить за то, что мы – немцы, и говорил, что только благодаря англичанам мы еще живы. Знаете, чему научились мы в Шептон-Маллете? Итальянскому языку. От военнопленных. Только с этими несчастными и можно было поговорить! – Он повернулся к Брэдфилду.– Кто этот нацист, между прочим? – спросил он и вдруг расхохотался.– Вы что, думаете, что я псих? Ну да, я обедал с Лео.
– И он поведал вам о каких-то там затруднениях? – спросил Брэдфилд.
– Он хотел узнать насчет нового закона,– ответил Прашко, все еще продолжая ухмыляться.
– Закона об истечении срока давности?
– Вот именно. Хотел узнать про закон.
– Применительно к определенному случаю?
– Почему к определенному?
– Просто я вас спрашиваю.
– Мне показалось, что вы имели в виду какой-то определенный случай.
– Значит, он интересовался этим вообще, с чисто юридической точки зрения?
– Разумеется.
– С какой стороны и кому могло это пойти на пользу, хотелось бы мне знать? Никто из нас не заинтересован в том, чтобы выкапывать из могилы прошлое.
– И это правильно, вы так считаете?
– Это – здравый смысл,– сухо сказал Брэдфилд,– что, как я полагаю, должно иметь в ваших глазах больше веса, чем любые мои заверения. Так что же хотел он знать?
Теперь Прашко говорил, взвешивая каждое слово.
– Он хотел понять причину. Хотел понять внутренний смысл. Тогда я сказал ему: это не новый закон, это закон старый. Он должен положить конец некоторым вещам. Каждая страна имеет свой последний суд – место, дальше которого уже идти некуда. Правильно? И в Германии так же точно должен быть конечный день. Я разговаривал с ним, как с ребенком – он ведь до черта наивен, вы это знаете? Блаженный. Я сказал: «Слушай, ты проехал на велосипеде без фонаря, так? Если по прошествии четырех месяцев это не будет обнаружено, ты чист. Если ты совершишь не предумышленное убийство, тогда это уже не четыре месяца, а пятнадцать лет, если убийство с заранее обдуманным намерением – двадцать лет. А если это предумышленное убийство, совершенное нацистом,– срок еще больше, добавляется дополнительное время». Они ждали несколько лет, прежде чем начать отсчитывать до двадцати. Если они не поднимают дела, обвинение теряет силу. Я сказал ему: «Слушай, они валяли с этим дурака, пока все едва не отошло в область предания». Они вносили поправки, чтобы угодить королеве, они вносили поправки, чтобы угодить самим себе; сначала они начинали исчислять с сорок пятого, затем с сорок девятого, а теперь уже пересчитали все заново.– Прашко развел руками.– Ну и тут он принялся на меня кричать: «Какого черта вы делаете неприкосновенную святыню из этих двадцати лет!» «Никто не делает никакой святыни из двадцати лет. Никто ни из чего не делает святыни, будь все трижды проклято. Но мы состарились. Мы устали. Мы вымираем». Вот что я ему сказал: «Не знаю, что ты забрал в свою дурацкую башку, только все это бред. Все всегда идет к одному концу. Моралисты говорят, что это нравственный закон; другие говорят, что это целесообразность. Послушайся меня, я твой друг и я, Прашко, говорю тебе: это факты, это жизнь, и нечего валять дурака!» Тогда он разозлился. Видали вы когда-нибудь, как он злится?