– Для такого малого, как Гартинг, секс должен много значить. Я вот что хочу сказать: если ты один – только секс и остается. По правде говоря, не понимаю, как некоторые из ребят устраиваются. Я бы не смог. Недельки две, больше мне не продержаться. Секс – единственное, что остается, если живешь один. Разумеется, кроме политики. По крайней мере я так считаю.
– Политика и Гартинг? Не думаю, чтобы он читал газеты чаще, чем раз в год. В этих вопросах он был сущим ребенком. Наивным младенцем.
Так часто бывает,– сказал Тернер.– Это и примечательно.– Он снова сел, заложил ногу за ногу и откинулся на спинку стула, как человек, приготовившийся предаться воспоминаниям.– Я знавал одного парня, который продал свое первородство потому, что всегда должен был уступать место в метро. Мне кажется, из-за подобных вещей сбивается с пути куда больше людей, чем наставляется на путь истинный библией. Может быть, в этом все и дело? Его не приглашали на званые обеды, не доставали билетов в спальные вагоны. В конце концов, кем он был? Временным сотрудником?
Брэдфилд ничего не ответил.
– А в посольстве он проработал очень долго. Получается что-то вроде постоянного временного сотрудника. А такие вещи не приняты – особенно в посольстве. Люди ассимилируются, если слишком долго сидят на месте. Но ведь он и был из местных, верно? Наполовину. Наполовину гунн, как сказал бы де Лилл. Он говорил когда-нибудь о политике?
– Никогда.
– В нем не чувствовалось политической жилки?
– Нет.
– Никакой трещинки? Никакой нервозности?
– Нет.
– Что вы скажете об этой драке в КЈльне?
– Какой драке?
– Пять лет назад, в ночном ресторане. Кто-то там креп ко его отделал: он пролежал полтора месяца в больнице. Эту историю сумели замять.
– Это было до меня.
– Он что, много пил?
– Мне об этом неизвестно.
– Говорил по-русски? Брал уроки?
– Нет.
– Как он проводил отпуск?
– Он редко брал отпуск. А когда брал, насколько я знаю, проводил его дома, в КЈнигсвинтере. Кажется, в свободное время занимался своим садом.
Тернер долго, без стеснения изучал лицо Брэдфилда, ища в нем что-то, чего не мог найти.
– Он не психовал,– продолжал Тернер.– Не был гомосексуалистом. У него не было друзей, но и анахоретом его не назовешь. Он не проходил проверки, и у вас нет на не го досье. Он был сущее дитя в политике, но ухитрился стащить именно ту папку, которая для вас важнее всего. Он никогда не крал денег, играл на органе в церкви, занимался в свободное время своим садом и любил ближнего как самого себя. Правильно я говорю? Он был ни то ни се, черт его подери, ни хороший, ни плохой. Что же он за человек, будь он проклят? Посольский евнух? Неужели вы не предложите никакой точки зрения,– продолжал он с похожей на издевку мольбой,– чтобы помочь несчастному одинокому сыщику в выполнении непосильной задачи?
Из жилетного кармана Брэдфилда тянулась золотая цепочка от часов. Не более чем золотая ниточка – миниатюрный знак принадлежности к упорядоченному обществу.
– Мне кажется, вы намеренно тратите время на вопросы, не имеющие отношения к делу. А у меня нет ни времени, ни желания играть в ваши замысловатые игры. Как ни мало значил Гартинг в посольстве, как ни загадочны были его побуждения, к сожалению, последние три месяца он имел довольно широкий доступ к секретным материалам. Он получил этот доступ обманным путем, и вместо того, чтобы гадать относительно его сексуальных наклонностей, вам следовало бы уделить некоторое внимание тому, что он украл.
– Украл? – повторил Тернер негромко.– Забавное слово.– И он написал его нарочито корявыми печатными буквами сверху, на одной из страниц своей книжечки. Боннский климат уже начал сказываться на нем: темные пятна пота появились на тонкой ткани его неприглядного костюма.– Ладно,– сказал он с внезапной злостью.– Я трачу ваше драгоценное время. Давайте тогда начнем с самого начала и выясним, почему вы так его обожаете.
Брэдфилд рассматривал свою авторучку. «Я мог бы предположить, что все это – извращенный секс,– говорило лицо Тернера,– если бы ты не ценил честь превыше всего».
– Объясните, пожалуйста, свою мысль на общепонятном языке.
– Расскажите мне о нем, как вы его себе представляете. О его работе, о нем самом.
– Его единственной обязанностью, когда я сюда приехал, был разбор претензий немецких граждан в связи с действиями Рейнской армии. Потрава посевов танками, разрушения от случайных снарядов, коровы и овцы, убитые во время маневров. С конца войны все это стало в Германии настоящим промыслом. Когда меня поставили здесь во главе аппарата советников два с половиной года назад, у него все было на пять с плюсом.
– Вы хотите сказать, он стал знатоком своего дела?
– Если угодно.
– Вся беда в вашей эмоциональной окраске. Она сбивает меня с толку. Я не могу не симпатизировать ему, когда вы так о нем говорите.
– Так вот, эти претензии, если вам так больше нравится, стали его специальностью. Они и открыли ему доступ в посольство. Он знал это дело до тонкостей: занимался им многие годы на разных должностях. Сначала – в Контроль ной комиссии, потом в армии.
– Что он делал до этого? Он появился в сорок пятом?
– Он пришел сюда, разумеется, в форме. В звании сержанта или вроде того. Затем его перевели на гражданскую должность. Не имею представления, какую работу ему поручили. Наверно, вам могут это сказать в военном министерстве.
– Не скажут. Я смотрел и архивы Контрольной комиссии. Они уложены на века в нафталин для будущих поколений. Понадобится несколько месяцев, чтобы раскопать его дело.
Так или иначе, он сделал правильный выбор. Пока английские войска находятся в Германии, будут проводиться маневры и немецкие граждане будут требовать возмещения убытков. Можно сказать так: его работа, хотя и носила специальный характер, была, во всяком случае, гарантирована присутствием наших войск в Европе.
– Ей-богу, мало кто дал бы вам в долг под такой залог,– сказал Тернер с внезапной заразительной улыбкой, однако на Брэдфилда она не произвела впечатления.