– Меньше, чем ему казалось, вероятно. Я для него была как бы частью его самого.– Она пожала плечами.– Я была его другом, а друзья не задают вопросов. Не так ли?
– Продолжайте.
– «Роули уезжает в Ганновер,– сказал он.– Завтра вечером Роули уезжает в Ганновер». И тут же пригласил меня пообедать с ним в КЈнигсвинтере. «Это будет особый обед». Я спросила: «Ты хочешь отпраздновать что-то?» «Нет, нет, Хейзел, это не празднование. Просто сейчас особые дни,– сказал он.– Да и времени остается мало. Договора со мной уже не возобновят. После декабря все будет кончено. Так почему бы нам не пообедать вместе как-нибудь?» И он загадочно поглядел на меня. И потом мы снова отправились бродить по нашим любимым местам – он вел меня, я шла за ним. «Мы встретимся в Ре-магене,– сказал он,– мы встретимся здесь». И вдруг спросил: «Послушай, Хейзел, какого черта Роули таскается в Ганновер, что у него на уме?» А это было за два дня до их митинга – вот что он имел в виду.
Она очень забавно вдруг взяла и передразнила Лео: нахмурила брови с преувеличенным, явно наигранным, наивным простодушием – так, по-видимому, она нередко поддразнивала его, когда они оставались наедине.
– И что же было у Роули на уме? – спросил Тернер.
– Ничего, как выяснилось. Он никуда не поехал. И Лео, по-видимому, как-то узнал об этом, потому что забил отбой.
– Когда?
– Позвонил мне в пятницу утром.
– И что он сказал? Что именно он сказал?
– Именно это – что он не может встретиться со мной вечером. Причины он не объяснил. Истинной причины. Ужасно огорчен, неотложные дела. Крайне неотложные. Этаким официальным тоном: «Мне очень жаль, Хейзел».
– И это все?
– Я сказала: «Хорошо».– Она явно не хотела разыгрывать перед Тернером трагедию.– «Желаю удачи».– Она опять пожала плечами.– Больше я его не видела и не слышала. Он исчез, и я встревожилась не на шутку. Я звонила к нему домой день и ночь. Вот почему вы были приглашены к нам на обед. Я подумала, что вы можете кое-что знать. Но вы ничего не знали. Любому дураку это было ясно.
Хозяйка выписывала счет. Тернер подозвал ее, попросил подать еще воды, и она вышла.
– Видели когда-нибудь вы этот ключ?
Он неуклюже извлек его из служебного конверта и положил перед ней на скатерть. Она взяла ключ, внимательно поглядела на него, держа на ладони.
– Где вы его взяли?
– В КЈнигсвинтере. В кармане синего костюма.
– Этот костюм он надевал по четвергам,– сказала она, продолжая рассматривать ключ.
– Вы дали ему этот ключ? – спросил Тернер с неприкрытым осуждением.– Это ключ от вашего дома?
– Вероятно, это единственный ключ, который я бы ему не дала,– помолчав, проговорила она наконец.– Единственная вещь, которую я бы для него не сделала.
– Продолжайте.
– Мне кажется, он этого добивался от Парджитер. Эта сучка Мэри Краб сказала мне, что у него была интрижка с Парджитер.– Она поглядела на набережную, туда, где в затененном месте, куда не падал свет фонарей, застыл в ожидании «оппель», потом ее взгляд перекинулся за реку – туда, где стоял дом Лео.– Он говорил, что посольство завладело чем-то, что по праву принадлежит ему. Чем-то из давно прошедших лет. «Они в долгу передо мной, Хей зел!» Он не хотел сказать, что это за долг. Воспоминания, сказал он. Дела давно минувших дней. И я должна раз добыть ключ, чтобы он мог взять то, что принадлежит ему по праву. Я сказала: «Поговори с ними. Поговори с Роули – он человек гуманный». Но он сказал – нет, Роули последний человек на свете, с которым он станет об этом говорить. И ведь то, что ему нужно, не представляет собой ни какой ценности. Это хранится у них где-то под замком, и они даже сами об этом не подозревают. Вы хотите меня прервать? Не надо. Молчите и слушайте. Я сообщаю вам больше, чем вы заслуживаете.
Она отпила немного виски.
– Это была, кажется, наша третья встреча… у нас в доме . Он лежал в постели и вдруг принялся говорить об этом: «Пойми, в этом нет ничего дурного, это не имеет отношения к политике – просто мне кое-что принадлежит по праву». И все было бы просто, если бы он мог нести дежурство, но по рангу ему этого не положено. А там у них в связке есть один ключ; они даже никогда не заметят его отсутствия; они и не помнят, сколько там всего ключей. Ему нужен один-единственный ключ.– Внезапно она заговорила о другом.– Личность Роули как-то притягивала его к себе. Туалетная комната Роули завораживала его. Все эти мелочи, без которых не обходится ни один джентльмен. Ему нравилось рассматривать их. И временами все это как бы олицетворялось для него во мне: жена Роули – вот чем я была для него порой, и только. Ему хотелось знать все особенности нашего домашнего обихода: кто чистит Роули ботинки, у кого он шьет костюмы. И вот так, как бы мимоходом, одеваясь, он начал выкладывать на стол свои карты. Сделал вид, будто внезапно припомнил, о чем мы толковали всю ночь: «Да, послушай, Хейзел, ты же можешь раздобыть мне этот ключ? Когда-нибудь, когда Роули засидится допоздна у себя в кабинете. Позвони ему, скажи, что ты забыла что-нибудь в конференц-зале. Это же проще простого. А ключ этот – особенный,– сказал он.– Совсем непохожий на остальные, ты его сразу отличишь, Хейзел». Вот он, этот ключ,– сказала она бесстрастно, возвращая его Тернеру.– «Ты найдешь способ сделать это сам,– сказала я.– У тебя хватит на это сообразительности»,
– Этот разговор происходил до рождества?
– Да.
– Боже милостивый, какой же я дурак! – прошептал Тернер.
– Почему? В чем дело?
– Ни в чем.– Глаза его сияли, он внезапно воспрянул духом.– Я же не подумал о том, что он мог его украсть. Я думал, что он снял с ключа слепок, а он просто стянул. Стянул, и все!
– Он не вор! Он настоящий мужчина. Он стоит десятка таких, как вы!
– О, еще бы, еще бы! Вы же не простые, вы оба избранные! Я не раз слышал всю эту галиматью, можете не сомневаться. Вы живете особой, недоступной для простых смертных, высокой духовной жизнью! Не так ли? Вы – творцы жизни, а Роули – жалкий несчастный поденщик. Вы – избранные личности, вы двое, вы отмечены свыше, а Роули питается крохами с барского стола, потому что любит вас. А я-то все время думал, что они хихикают и перешептываются по адресу Дженни Парджитер. Бог ты мой! Ну и бедняга! – сказал он и поглядел в окно.– Жаль мне его. Брэдфилд всегда был и будет мне крепко не по нутру, что уж тут кривить душой, но, черт подери, я сочувствую ему от всего сердца.