Он снова замолчал, и снова Тернер ждал, пока его собеседник справится со своим волнением и своими затаенными чувствами. Через зарешеченное окно в комнату доносилось неустанное биение железного сердца Бонна: далекий грохот кранов и буров, стенания ошалело мчащихся куда-то автомобилей.
– Честно говоря, я думал, что все это – подходы к Майре,– сказал наконец Медоуз.– Признаюсь, я следил за ним. Но ничего не было, даже намека, ни с той, ни с другой стороны. Уж по этой-то части я теперь достаточно наблюдателен. После Варшавы.
– Я вам верю.
– Мне все равно, верите вы мне или нет. Это чистая правда.
– И на этот счет у него тоже была неважная репутация?
– В какой-то мере.
– С кем же у него был роман?
– Я продолжу свой рассказ, если не возражаете,– сказал Медоуз, разглядывая свои руки.– Не собираюсь распространять эти грязные сплетни. А уж меньше всего – сообщать вам. Здесь болтают много чепухи, слушать тошно.
– Я выясню,– сказал Тернер, и лицо его окаменело, как у мертвеца.– Придется потратить больше времени, но пусть это вас не беспокоит.
– Было ужасно холодно – куски льда плыли по воде,– продолжал Медоуз,– и очень красиво, если вы способны это понять. Все было так, как обещал Лео: ром и кофе для взрослых, какао для детишек. Все были довольны и трещали, как сверчки. Мы выехали из КЈнигсвинтера и, прежде чем подняться на борт, выпили по стаканчику у него дома. И с той минуты Лео уже не отходил от нас. От меня и от Майры. Он относился к нам по-особому, иначе не скажешь. Словно кроме нас никто больше для него не существовал. Майра была в восторге. Он укутал ее шалью, рассказывал забавные истории… Я не слышал, чтобы она когда-нибудь так смеялась со времен Варшавы. Она все повторяла: «Уже давно мне не было так хорошо».
– Какие же это забавные истории?
– Все больше о себе самом. Одна, помню, была о том, как он в Берлине вез тачку с папками через площадь во время учебных занятий кавалерии. Старшина на коне, а он, Лео, внизу со своей тачкой… Он умел подражать разным людям – то он кавалерист на лошади, то – гвардейский капрал. Он даже умел изображать звук трубы и разное другое. Просто поразительно. Поразительная способность. Очень занятный человек Лео. Очень,– Он посмотрел на собеседника, точно ожидая возражений, но лицо Тернера оставалось бесстрастным.– Когда мы ехали назад, он отвел меня в сторонку: «Артур, два слова на ушко». Типично для него это «на ушко». Вы ведь знаете, как он разговаривает.
– Нет, не знаю.
– Доверительно. Будто с вами одним. «Артур, – сказал он,– Роули Брэдфилд вызывал меня. Они хотят, чтобы я перешел в архив и помог вам, но, прежде чем сказать ему «да» или «нет», я хочу знать, что думаете об этом вы». Предоставил решать мне, понимаете. Если этот план мне не по нутру, он откажется – вот на что он намекал. Ну, признаться, это было для меня полнейшей неожиданностью, я не знал, что и подумать: как-никак он второй секретарь… что– то тут неладно – такова была моя первая реакция. И честно говоря, я не до конца поверил ему. Поэтому я спросил: «Есть у вас опыт работы в архиве?» Он ответил, что кое-какой опыт есть, но работал он там очень давно, хотя всегда подумывал о том, чтобы вернуться в архив.
– Когда же это было?
– Что когда было?
– Когда прежде он работал в архивах?
– Кажется, в Берлине. Знаете, как-то неудобно спрашивать Лео о его прошлом. Никогда не знаешь, что можешь услышать в ответ.– Медоуз покачал головой.– И вот он задает такой вопрос. Мне сразу показалось, что тут что-то не так, но что я мог ему сказать? «Это должен решать Брэдфилд,– ответил я.– Если он вас ко мне посылает и вы согласны перейти в архив, работы у нас хватит». Честно сказать, какое-то время это меня тревожило, я даже собирался переговорить с Брэдфилдом, но все откладывал. Лучше всего, подумал я, не торопить события. Может, об этом и не будет больше речи. Сначала так оно и вышло. В мире положение снова осложнилось. В Англии начался правительственный кризис, в Брюсселе – золотая лихорадка. А тут Карфельд стал действовать очень бурно и активно по всей стране. Из Англии приезжали делегации, профсоюзы выступали с протестами, ветераны устраивали встречи старых боевых товарищей – словом, происходило бог знает что. Архив и канцелярия гудели как улей, и Гартинг совершенно вылетел у меня из головы. К тому времени он уже был в клубе секретарем по культурно-массовым делам, но вне клуба я почти не встречался с ним. Короче, было не до него. Слишком много других забот.
– Понятно.
– И вдруг Брэдфилд посылает за мной. Как раз перед праздниками – двадцатого декабря. Сначала спрашивает, как я справляюсь с уничтожением устаревших дел. Я был несколько смущен, по правде говоря, у нас и без того хватало работы последние месяцы. Об этих самых устаревших делах мы и думать позабыли.
– Прошу вас, ничего теперь не опускайте: мне нужны все подробности.
– Я ответил, что дело идет очень медленно. Тогда, спросил он, что я скажу, если он пришлет мне кого-нибудь в помощь, кого-нибудь, кто доделает эту работу. Есть предложение, продолжал он, пока еще только предложение, он хотел сначала поговорить со мной,– так вот, есть предложение послать ко мне в помощь Гартинга.
– Чье предложение?
– Он не сказал.
Они оба вдруг осознали весь смысл сказанного, и каждый по-своему был озадачен.
– Кто бы ни подал такую мысль Брэдфилду,– сказал Медоуз,– все равно это была нелепица.
– Вот и я так подумал,– признался Тернер, и они снова помолчали.– Словом, вы ответили, что согласны взять его?
– Нет, я сказал правду. Сказал, что Гартинг мне не нужен.
– Не нужен? Вы сказали это Брэдфилду?
– Не нажимайте на меня. Брэдфилд прекрасно знал, что мне никто не нужен. Во всяком случае, для уничтожения устаревших дел. Я зашел в министерский архив, когда был в Лондоне, и поговорил там. Это было в ноябре прошлого года, когда началась вся эта чехарда с Карфельдом. Я сказал, что меня беспокоит задержка с уничтожением устаревших дел, и спросил, можно ли это отложить, пока обстановка не разрядится. Они ответили, чтобы я не ломал над этим голову.
Тернер не сводил с него глаз.
– И Брэдфилд знал об этом? Вы уверены, что Брэдфилд знал об этом?
– Я направил ему запись этой беседы. Но он даже не упомянул о ней. Я после спрашивал его помощницу, и она сказала, что точно помнит, как передала ему запись беседы.
– Где же эта запись? Где она теперь?
– Пропала. Это была запись на отдельных листках, и Брэдфилду надлежало решить, сохранить ее или уничтожить. Но в архиве-то об этом прекрасно помнят: они очень удивились, когда узнали потом, что мы все-таки занялись этой работой.
– С кем вы разговаривали в архиве?
– Один раз – с Максуэллом, другой раз – с Каудри.
– Вы напоминали об этом Брэдфилду?
– Я начал было говорить, но он сразу прервал меня. Не дал слова сказать. «Все решено,– заявил он.– Гартинг придет к вам в середине января и займется сведениями об отдельных лицах и уничтожением устаревших дел». Другими словами: ешь, что дают. «Можете забыть, что он – дипломат,– сказал Брэдфилд,– относитесь к нему как к подчиненному. Относитесь к нему как хотите. Но он приходит к вам в середине января, и это – дело решенное». А Брэдфилд ведь, знаете, не церемонится с людьми. В особенности с такими, как Гартинг.
Тернер писал что-то в своей книжечке, но Медоуз не обращал на это внимания.
– Так он попал ко мне. Все это – правда. Я не хотел его, я не доверял ему, во всяком случае, не во всем и не сразу. По-моему, я дал ему это понять. У нас и без того было слишком много хлопот, я просто не хотел тратить время на обучение такого человека, как Лео. Что мне было делать с ним?
Девушка внесла чай. Коричневый мохнатый шерстяной колпак прикрывал чайник, каждый кубик сахара был упакован в отдельную бумажку с этикеткой «Наафи». Тернер улыбнулся девушке, но она даже бровью не повела. Стало слышно, как кто-то кричит, повторяя слово «Ганновер».